Короли побежденных

Смола стекала по еловой коре, и я подумал, что, когда вернусь домой, нужно будет «отворить кровь» березам. Забавно, но я почему-то ни секунды не сомневался, что дом мне все же оставят. Потому что твердо знал, что не смогу жить без него.

Из приведенных выше рассуждений можно с легкостью заключить, что я являюсь крупным теоретиком разговоров с аристократами. На практике же я был знаком всего лишь с двумя представителями этого сословия: со своим отцом и старшим братом. От встреч с другими членами семьи (семьи, которая никогда не будет моей) они меня оберегали.

Отец был четвертым сыном, а потому ему дозволялись некоторые чудачества. В число этих чудачеств попал и я.

В отличие от других приемышей, от меня никогда не скрывали моего происхождения. И не припомню случая, чтобы я чувствовал себя несчастным из-за этого. Думаю, мои кронные родители никогда не смогли бы мне дать такой любви и такого чувства безопасности. Но всю правду о себе я знал.

Моей настоящей матерью была деревенская дурочка. Кому из мужчин я обязан жизнью, известно только ей. Хотя, наверное, она сама его тут же забыла. Тем не менее у нее хватило ума подбросить ребенка в самый богатый дом в округе, а после бесследно исчезнуть из наших краев.

Но это еще полбеды. Родился я не когда-нибудь, а в ночь волчьего плача, когда, по преданиям, звери обретают человеческий разум и плачут по загубленным ими душам. Если же человек в эту ночь выходил из дома, в него вселялась душа зверя.

Отцу потребовалось немалое мужество, когда осенним утром на седьмой день месяца вереска он обнаружил меня у своих дверей. Не то чтобы он был суеверен, но он прекрасно понимал, что будут думать обо мне наши крестьяне.

Но он знал также, что как раз поэтому ни одна семья не согласится взять подкидыша, родившегося волчьей ночью. Его собственные дети уже выросли, руки его жены тосковали по ребенку, а ему самому некому было передать свое ремесло. И он решился. И Дом позволил ему еще и эту глупость.

Дом Дирмеда, один из девяти Домов аристократов, бывшего жречества асенов, многие десятки лет заполнял своим потомством скамьи университета Аврувии.

Чаще всего юнцы год околачивались на факультете искусств, заводили нужные знакомства, узнавали достаточно для того, чтобы поддержать разговор в обществе, и уходили. Их ждали отцовские поместья, корабли, ювелирные, оружейные, антикварные лавки и все прочее, что составляло сказочные богатства аристократов.

Тех, у кого обнаруживались способности, Дома отправляли далее, на юридический факультет. Окончившие его счастливчики защищали интересы семей либо шли на королевскую службу, помогая тем самым аристократам управлять королем и двором.

И наконец, если дела Дома шли хорошо, богатство умножалось, а женщины рожали достаточно сыновей, нескольким юношам дозволялись выбрать занятие по склонности.

В такие времена Дома уподоблялись буйно цветущим деревьям, раскрывающим все новые и новые соцветья уже не ради плодов, а ради вящей красоты и славы.

Такая удача выпала на долю моего отца. Он не только закончил медицинский факультет университета, чего в Доме Дирмеда еще не случалось, но даже сумел избежать обязательного брачного союза с другим Домом и женился по любви, взяв за невестой весьма скромное приданое.

Ценя такие подарки судьбы, он не стал мозолить родичам глаза, а уехал с молодой женой в поместье недалеко от столицы.

Однако аристократы не были бы аристократами, если бы не прикрепили на прощание к одежде счастливого беглеца крючок, за который они в любой момент могли бы вытянуть его обратно.

Из денег, которыми владел мой отец, немалая сумма была выделена на то, чтоб обеспечить его детям благополучное будущее. Однако большая часть наследства, в том числе и само поместье, после смерти отца возвращалась к главе рода, и тот мог распоряжаться ею по своему усмотрению для «поддержания чести и благосостояния Дома». О завещании знали все, но до поры до времени оно никого не тревожило.

Отец и мама очень скоро поняли, что со мной не все в порядке. Я видел и слышал то, чего не видели и не слышали другие. Иногда мне было достаточно взять в руки какую-нибудь вещицу, и я мог рассказать обо всех ее прежних владельцах. Или о том, что случилось в таком-то месте много лет назад. Правда, чаще всего мои рассказы было невозможно проверить, и их порешили считать детскими враками.

Но был еще один случай, который я, как ни странно, начисто забыл, отца же он серьезно обеспокоил.

Мне было лет тринадцать. К отцу пришла посоветоваться беременная женщина, жена одного из наших арендаторов. Отец осмотрел ее, не нашел ничего дурного и позвал меня, чтоб показать, как найти ребенка у женщины в животе. Я вслед за отцом нащупал головку младенца и вдруг сказал:

— Папа, не надо. Он не хочет жить.

Спустя два месяца женщина родила урода, который, к счастью, не прожил и часа.

После этого у моего отца был серьезный разговор с нашими фермерами. Уж не знаю, в чем и как удалось отцу их убедить, но с тех пор он стал осторожно и незаметно ограждать меня от встреч со многими людьми. Да я и сам понял, что должен быть осторожнее, чтоб не превратиться в пугало для всей округи.

Говорят, если человек беседует сам с собой, это признак одиночества. Я почти никогда не чувствую себя одиноким, но часто молча разговариваю с кем-то. Иногда с собой, а чаще с теми, кого нет рядом, но чей совет мне нужен. С отцом и матерью, с нашими соседями, слугами, со своими деревьями, собаками, птицами. Вот и сейчас я снова повторял в уме письмо Дирмеда, главы Дома, старшего брата отца, и пытался понять, что обещает мне поездка в столицу.

Прежде всего, он ни разу не обратился ко мне. Если бы он признал мое усыновление законным, он мог бы написать, например, «Дорогой племянник» или, на худой конец, «Ивор». Но он этого не сделал.

Дальше — в письме не было ни слова соболезнования. А ведь не прошло и трех месяцев с тех пор, как я потерял и отца, и мать.

С первым снегом к нам пришла грудная лихорадка. Отец, как всегда, возился со всеми больными в округе, пока лихорадка не уложила его в постель. Он был уже слишком стар, чтобы долго ей сопротивляться. Матушка находилась при нем неотлучно, закрыла его глаза и слегла сама. Так вместе я их и похоронил.

Сначала у меня не было времени на то, чтоб горевать. Нужно было что-то делать с двумя покойниками, с промерзшей землей, с могильщиками, панически боявшимися войти в дом, где побывала грудная лихорадка, с новыми заболевшими. Потом слег я сам. Правда, дело ограничилось несколькими днями жара да парой бессмысленных видений.

Потом, выздоровев, я понял, что плакать не о чем. Для меня родители оставались живыми. В самом прямом смысле слова.

Однако для моего дяди словно бы ничего не случилось. Он отметил лишь, что, начиная спор из-за наследства, я хочу «вогнать копье в могилу моего отца». Здесь он ошибался, и, я думаю, ошибался намеренно. Если рассуждать строго, я, напротив, хотел исполнить отцовскую волю.

Мой старший брат был штурманом на одном из кораблей Дома Дирмеда. Сестра вышла замуж за нашего арендатора и уже произвела на свет двоих детишек. Асены считают происхождение сыновей по отцу, а дочерей по матери, поэтому сестра не была аристократкой и неравенство не могло разрушить ее брак. Но она также не могла претендовать на родовые земли Дома Дирмеда.

Выходило, что присмотреть за поместьем, кроме меня, некому. А мне больше некуда деваться.

Отец мне однажды сказал:

— Знаешь, Ивор, у меня все не идет из головы… Нехорошая мысль, но, видать, крепко засела. Ведь часто бывает так: ты любишь человека, но знаешь, что, если все пойдет, как заведено в мире, без непредвиденных случайностей, ты переживешь его и тебе придется видеть его смерть. Так почему же мы себя к этому никак не готовим?