Вокруг меня

Месяц назад он почувствовал, что онкологи его „отпустили“. Правда, пока ему не кололи наркотики, то есть он был не приговорен. Но и бороться они перестали.

Будь он оптимистом, а не пессимистом, верил бы в возможность чуда. Тем более что оказался сам его свидетелем.

Когда девять месяцев назад он впервые попал на Каширку, в соседней палате лежал бизнесмен, чуть постарше его, абсолютно плохой, Того уже не лечили, он просто лежал, поскольку семье так было удобнее — ни стонов, ни запахов. И вообще, что за жизнь дома, когда за стеной кто-то отходит? Словом, его держали в больнице. А приятель, которому он когда-то помог, — то ли прикрыл от рэкетиров, то ли что, поехал в Индию и привез лекарство. Травки.

Когда два месяца назад Дима в очередной раз лежал на Каширке, бизнесмен заехал его навестить. Рассказал, что месяц как опять плавает в бассейне через день, что поправился на шестнадцать килограммов, что стал работать и что уже несколько раз после работы задерживался с секретаршей. Что Диму сейчас не интересовало, так это секретарши. Значит, бизнесмен действительно выздоровел, раз ему опять нужны эти глупости. Даже если наврал и на самом деле не „задерживался“, то, коли он таким рассказом решил поднять Димин боевой дух, значит, мыслит в правильном направлении. Самому же Диме об этом и подумать-то странно.

Всю жизнь хохмил, что умереть хотел бы на бабе. А сейчас, когда смерть совсем близко, и думать-то о сексе не хотелось. Это осталось в другой жизни.

А в другой жизни это было.

Как-то, выходя из Останкино, поскользнулся и сломал ногу. Попал в больницу дней на пять. Так к нему в ЦКБ приезжали подружки — усладить знаменитого телеаналитика! Где они сейчас? Тогда понимали, что выздоровеет. А сегодня попрощались? Пустышки вы, пустышки!

А может, кто-то из них его и любил. Теперь просто не знает, как дать о себе знать. Да нет, скорее обманывали. Или обманывались. Во всяком случае, он никогда не верил, что его кто-то любит, кроме жены. Не хотел верить, потому что это налагало дополнительную ответственность. Сексуальную партнершу можно было и бросить, а того, кто тебя любит, — нельзя.

Сам он никого из них не любил. Не разрешал себе. Только когда умерла его первая жена, он позволил себе всерьез взглянуть на женщин. И тут же женился на своей аспирантке из Института телевидения, с которой и переспал-то до этого несколько раз.

И не ошибся. Она преклонялась перед ним, обожала и боготворила. Но прошло года три, и он понял, что его дочь и умнее, и сильнее, чем его жена. Она это тоже понимала и ни в чем не перечила Ксюше, признавая ее первостепенность в его жизни. Ксюша же к мачехе не ревновала, прекрасно понимая, что Диме нужна жена и это — не худший вариант.

Постепенно Люда стала мажордомом — командовала поварихой и работницей, приходившей убирать и гладить, и не пыталась привлечь к себе внимания больше, чем они с Ксюшей готовы были уделять.

Она — хорошая. Когда накатывала боль, Люда садилась рядом и гладила его руку. Это максимально допустимый объем жалости, который ему разрешалось получать. И в глазах у нее была боль. И испуг. Она действительно любила его.

Ксюша же — не понятно. Да, она все организовала — врача, приезжавшего через день на дачу, сиделок, все любимые кушанья, хотя он уже давно ничего не хотел и почти ничего не ел. Она заходила к нему на пару минут. Ну, может, на десять. Рассказывала последние новости. Анекдоты. Как тогда, когда он был здоров. А сейчас он умирал!

Люда хотя бы гладила его руку. Иногда — волосы. А Ксюша, казалось, боялась лишний раз к нему прикоснуться. Да, он хотел вырастить ее сильной и жесткой. Но все-таки надеялся, что к нему она будет мягче. По крайней мере, перед уходом.

Не надо гневить Бога. Она — добрая. Только не сентиментальная. С ним. С мужем она кошка. И, надо признать, муж того стоил.

Сколько он помнил свою дочь взрослой, столько думал о том, как трудно ей будет выйти замуж. Опасения вызывали и ее собственный жесткий характер, и язвительный язык, и, главное, то, что она всех будет сравнивать с ним. Так всегда бывает: мужчины, выбирая пару, сравнивают ее с матерью, а дочери — с отцом. Он понимал, что при всех своих недостатках, которые он осознавал, не был ни инфантильным, ни слабым. А в ее поколении мальчики вырастали именно такими. Хорошо образованные, умные, но — без локтей и зубов. За ними не будешь как за каменной стеной. А она видела, что ее мать живет именно так.

Когда появился Алексей — молодой преуспевающий бизнес-адвокат, он понял, что это может быть серьезно. От Алексея исходила уверенность в себе, но не „пальцеватость“, спокойствие, но не меланхоличность, умение поддержать беседу практически на любую тему, но не развязная болтливость или всезнайство.

Алексей вошел в их с дочерью семью очень мягко, как будто давно здесь присутствовал. Просто отъезжал ненадолго.

Он подумал „в их с дочерью семью“ и совсем забыл про Люду. Зря, она хорошая. Но все-таки это — другое.

А еще Алексей был сильный и тактичный.

Непонятно, как он мог сейчас, когда Дима умирал, уехать на две недели в командировку. Да еще так далеко-в Индию. Если „это“ наконец случится, Ксюшка в самый тяжелый момент останется одна. Жалко ее. Конечно, она все организует. Но кому поплакаться?

„Проведена операция по радикальной резекции полипа прямой кишки.

Эпикриз: выписывается в удовлетворительном состоянии, рекомендован постельный режим, щадящая диета, обезболивающие средства при необходимости“.

Алексей, конечно, очень на него похож, Чего стоит афера с двойной выпиской. Ксюшка этого, наверное, не помнит, да и не факт, что вообще знала истинную историю. Когда умирал отец, Дима взял в больнице две выписки. Одну, настоящую, для онкодиспансера, а вторую — с липовым благополучным диагнозом — для отца. Он понимал, что отец не поверит, если ему просто показать выписку. Поэтому Дима как бы забыл ее на столе, прекрасно понимая, что отец проявит любопытство и прочтет бумажку. Что и произошло.

Когда его самого выписали из больницы после операции, спустя несколько дней он увидел у себя в комнате Ксюшкину сумочку. Не в ее манерах забывать сумочки. Добрался до кресла, открыл и на самом видном месте обнаружил выписку. Ту самую, которую запомнил наизусть и которой совершенно не верил.

Ясно — это придумал Алексей. Откуда ему было знать, что этот анекдот Дима уже слышал?

„Клинический диагноз: полип прямой кишки без признаков озлокачествления“.

Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.

Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, а обидно. Он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего обидно!

Дима почувствовал, что плачет, Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол. Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.

Ксения уже час сидела в Шереметьево, Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня совсем не кстати. Мог бы обойтись и шофером.

Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде.

Алексея можно понять. Ведь это на его долю падали Ксюшины слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после.