Вокруг меня

Почему она тогда не оставила машину придурку врачу?!

По закону она поступила верно, Она не виновата, не она законы принимает.

Господи, что же там происходит с ее мальчиком?!

— Мамаша!

Нина Николаевна не сразу поняла, что это обращаются к ней. Ее так не называл никто и никогда. Даже когда рожала Машку. В роддоме, зная, кто она, звали по имени-отчеству. Еще бы, она за год до того разводила с мужем главного врача.

— Мамаша! Вы меня слышите?

— Да. Ну как? Родила?

— Да вы не волнуйтесь, все относительно нормально.

— Что значит „относительно“? Вы один принимали роды?

— Не один. А какое это имеет значение?

— Имеет. Я сказала — имеет. С кем вы принимали роды?

— С дежурной сестрой.

— А других врачей не было? Только не врите!

— Да что мне врать. Я же сказал — с дежурной сестрой. Голубевой Катей.

— А что значит „относительно нормально“? Говорите!

— Мамочка немного порвалась, но с ней все будет хорошо.

— А что с мальчиком? — совсем тихо спросила судья. И в этот момент поняла, что испытывали сотни людей, глядя на нее, ожидая ее — Нины Николаевны — приговора. А сейчас она также, именно тем же ищущим и просящим взглядом смотрела на молодого врача. Она пыталась по лицу понять, что ее ждет. Они, наверное, тоже. Хотя она и так знала — пришла беда. Чудес не бывает. Ей слишком долго везло.

— Не с мальчиком, а с девочкой! С ней все нормально.

— Что?! С какой девочкой?

— С девочкой, с девочкой. Ваша дочь тоже не поверила. Пришлось показать. Хотя мы и так всегда это делаем. А вам придется потерпеть. Дней пять. Но если главврач разрешит, то может быть…

Нина Николаевна его больше не слышала.

Письмо олигарха

Драматург распечатал текст, прочел и ничего править не стал. Он давно понял, что редактирование написанного портит стиль. А что до ошибок — раньше их исправляли корректоры, а теперь компьютер.

Задумался. Вроде все правильно. Убедительно и нежно. При том объеме информации, которым он располагал, больших аргументов не найти.

Но его не покидало странное ощущение.

Драматург привык быть богатым. Отвыкать от состояния финансового покоя не хотелось, однако пришлось. И теперь даже работа „литературного негра“ в радость. С материальной точки зрения.

Его пьесы долгие годы шли по всей стране. Постановочные тоненькими ручейками стекались в то, что сейчас называют „финансовый поток“. Все блага — „Волга“, Переделкино, паек и прочая атрибутика обласканного советской властью Драматурга доставались легко и без видимых подлостей.

Потом несколько лет не писалось. Так ждал свободы самовыражения, а пришла она, и выяснилось, что выражать, свободно или намеками, нечего. Не поглупел же он, в конце-то концов! Просто перестал понимать, что происходит. Кто с кем и за что борется? А главное, ради чего?!

Этот заказ — написать письмо Олигарха любовнице — вначале показался оскорбительным. Но негодование быстро угасло. Почему нет? Ему давно ничего не заказывали. Заказ, в принципе, вещь приятная. Значит, он для чего-то нужен. Кому-то. Да и лишние сто тысяч рублей, в его-то положении, лишними не будут.

Он всегда любил выражение, забыв, правда, чье „Денег должно быть столько, чтобы о них не думать“. А последние годы Драматург думал о них постоянно. Молодая жена, обладая скромными потребностями и фантастическим умением, обнаружившимся в последний год, покупать себе дорогие вещи за абсолютный бесценок, во многом снижала его „градус неполноценности“, но… Если благодаря тому, что они бывали близки два-три раза в неделю, Драматург, несмотря на возраст, мог чувствовать себя мужчиной хоть куда, то невозможность сводить жену в дорогой модный ресторан, а таковые открывались в Москве, как назло, ежемесячно — его бесила. Хорошо еще, что в театры приглашали как гостя.

И все-таки написать письмо Драматург согласился не из-за денег. Ему показалась интересной ситуация. Олигарх любит женщину, заботится о своих сотрудниках. Если, конечно, это любовь. И если это забота.

„Дорогая, любимая моя!

Ты знаешь, что писать тебе это письмо мне трудно. Ты, может, даже удивишься тому, что я пишу его. Но сказать тебе все это — выше моих сил. Ты меня перебиваешь, не хочешь слушать и никак не даешь произнести главное.

Прежде всего, о том, что ты для меня значишь.

Пойми, когда у тебя ничего нет, то и малость способна показаться чем-то важным. Но когда у тебя есть многое, то лишь что-то чрезвычайно ценное вызывает желание им обладать.

А в моем случае? У меня есть все. Я не хвастаюсь, но пойми, я действительно один из самых богатых людей планеты. Хорошо — преувеличение. Я вхожу в пятерку самых богатых людей России. Не лезу в политику, как Березовский и Гусинский, и потому мне ничто не угрожает. Не заполнил своими людьми Администрацию и Правительство чрезмерно — поэтому и смена власти мне не страшна. Мои люди, которых я кормлю, есть везде, но они на вторых и лишь иногда на первых ролях. Я отстроился так, что могу уверенно сказать — я самый стабильный человек в не очень стабильной стране.

У меня есть все. Кроме тебя. Теперь понимаешь, что ты для меня значишь? Какова ценность для человека того, чего он вожделеет, имея все?!

Умный человек мне объяснил, что чувство, которое я испытываю к тебе, — это страсть. Самое сильное чувство из всех данных нам. Единственное чувство, которое Церковь не отнесла ни к благодетельным, ни к греховным. Иными словами, страсть — выше веры, она неподсудна ей.

Когда мы встретились первый раз (помнишь, это было на „Триумфе“), меня поразила не твоя внешность, а твои глаза. Глаза, которые во все века сводили с ума мужчин. Глаза, из-за которых разгорались войны. Которые пытались изобразить и иконописцы, и авангардисты.

Я иногда думаю, если бы Матерь Божья была слепой, молились бы ей? Нет (извини, любимая), святости в твоих глазах я не увидел, но и порока в них не было. Это глаза настоящей женщины.

Я потом долго думал: что заинтересовало тебя во мне? Мои деньги? Вряд ли. Вся история наших отношений показала, что ты не корыстна. Принимать подарки — одно, просить, вымогать их — другое. Да и кроме того, пока мы не сошлись, ты не приняла ни одного серьезного подарка. Значит, не в этом дело.

Второе простейшее объяснение — моя известность. Но это тоже не проходит. Ведь и твой муж — человек популярный. Пусть он и в „другом бизнесе“, но появляться в его обществе для тебя престижно, а ты, любимая моя, признайся, чуточку тщеславна.

Теперь о главном. О том, ради чего я и пишу письмо. Ты не хочешь даже слышать о том, чтобы жить со мной. Встречаться — да, ездить на уикенд в Париж — пожалуйста. Но жить со мной не хочешь. Ты никогда прямо этого мне не говорила. Однако я понимал, что ты согласна уйти от мужа лишь при условии, что мы поженимся.

Должен объяснить, почему это невозможно.

Во-первых, трое детей все-таки не то обстоятельство, которое можно проигнорировать. Да, они живут в Лондоне и отцовским теплом не избалованы. Но пойми, любимая, есть такое понятие — бизнес. Если я подам на развод, рынок тут же поймет, что моя женушка пойдет на раздел имущества. В этой ситуации акции моих компаний рухнут как нью-йоркские „Близнецы“. Будут и жертвы, и много пыли, и еще больше спекуляций. Я не вправе забывать об интересах людей, работающих в моей империи. Их сотни тысяч. Я готов был бы пожертвовать многим ради тебя. Они-то чем виноваты? Почему они должны расплачиваться за мою любовь к тебе?

Предлагаю тебе, нет, умоляю, переезжай ко мне! Я не могу больше мириться с тем, что ты каждый вечер, ну почти каждый вечер, уезжаешь к другому мужчине. Я не верю, что секс у вас бывает раз в полгода. Но даже если это так, то и это для меня невыносимо.