Страница 15 из 46
Весь день бесконечной рекой лился ароматный чай, котлы пополнялись свежей олениной, рокотал, не умолкая, бубен в руках старого Пананто-Тке.
Ждан и Аня вышли побродить по ночной тундре. Яранги лежали полукругом, точно большие и добрые животные.
— Завтра должен быть вездеход, — сказал Ждан. — Ты поедешь со мной?
— Еще нет, — ответила Аня тихо. В ее голосе звучала грусть, — Меня ждут в моей бригаде.
— Когда мы встретимся?
Аня приблизила лицо к лицу юноши:
— Ты не хочешь… к нам приехать? У нас тоже… трактор есть…
Ждан привлек к себе девушку.
— Может быть… Может быть, директор разрешит сразу или спустя несколько дней.
Долго в этот день не мог заснуть Векет.
— Я ведь тоже соскучился по Софье. Подрастут ребятишки, опять возьму ее в тундру, Ну, а вы, молодые, до чего договорились?
— Он — в Энмыгран, я — в бригаду свою, — быстро отозвалась, словно жалуясь, Аня.
— Вот как. Мне сейчас пришла на память одна притча. Осенью, когда улетают журавли, каждый из них берет под крыло пассажира — маленькую пичужку. Ведь ей трудно самой добираться до теплых стран. Однажды всей стае почему-то плохо было лететь. Сели отдохнуть и тут обнаружили, что молодой журавль забыл взять меньшую сестричку. Вожак повернул стаю назад, и они вскоре увидели одиноко сидящую на берегу замерзающего озера маленькую птичку. Взял ее журавль под свое крыло, и тогда вся долгая дорога показалась им легкой и быстрой.
…Вездеход заметили еще задолго до того, как услышали его рокот. Он медленно полз с увала на увал, то исчезая, то снова выныривая.
— Через полчаса подойдет, — сказал Омрувье.
Ждан, стараясь ни на кого не глядеть, молча завязывал рюкзак. В ярангу вошли и расселись тундровики. Отвернулась Аня. Омрувье с мрачным видом перебирал чаат, потом решительно откашлялся:
— Послушай, парень. Мы здесь собрались, чтобы услышать твое окончательное решение. Ты родился чукчей, твои деды выросли и прожили жизнь в тундре. Ты стал хорошим механиком. Механики сейчас нужны здесь. Почему все люди с дипломами живут в Энмыгране? Мы стареем и скоро умрем. Кто нас заменит? Пусть тогда оленей будет меньше.
Ждан потрогал рукоятку подаренного ножа, прерывисто вздохнул:
— Моя фамилия Тукай, Но… но я не чукча. Эту фамилию носят многие мои земляки в Татарии. Я татарин. У вас совсем недавно, после училища. Но, мне кажется, я успел полюбить… — он посмотрел на Аню, — успел полюбить вашу землю и людей, живущих на этой земле.
Молчание нарушил протяжный возглас Омрувье:
— Колема-э-й!
— Какомэй! — выдохнула Люба Нутакалянна. — Совсем лицо наше, чукотское…
Рядом послышался надрывный гул вездехода. Но никто не поднялся, чтобы его встретить, потому что никто не знал, какое решение примет этот черноволосый юноша, так похожий на людей Севера.
Водоем
— От курей это все, — говорит Игнат Степанович и, значительно пожевывая губами, вроде бы отрешенно, смотрит в оконце. — Завезут исключительно курей, так потом целую неделю из всех подъездов жирным духом несет. Аж тошнит иной раз. Кур-то едят, а запивают исключительно сырой водой из крана. Вот тебе и расстройство желудков получается. А дизентерия тут ни при чем. Откуда у нас, скажи, пожалуйста, Марья Николавна, микроба заведется?
Марья Николаевна, женщина лет пятидесяти, поспешно соглашается, подливая Игнату Степановичу горячего чая.
— Куры, куры это все, Игнат Степанович. С жирной пищи чай хорошо, а не сырую воду. — Она умолкает, раздумывая, чтобы бы сказать еще позначительнее и умнее, — Я вот аккурат вчера за хлебом шла. Иду, значит, а ветер такой поднялся, ветер! Ну, думаю, опять запуржит, как третьеводни. Смотрю — мальчишки, среди них этот, ну, известный шалопай, как его? Отец у чего еще по утрам бегает в одном костюме.
— Знаю, знаю. Спортсмен он исключительный, — поддакивает Игнат Степанович, — ребятишек кататься на лыжах учит.
— Во-во! Лучше бы он сынка-то своего учил уму-разуму. Я вот тоже зятю своему говорю: ты с газеткой-то поменьше на диване рассиживай, сын у тебя дома и секунду не усидит, что ветер в поле. Безнадзорщина одна…
— Исключительная безнадзорщина, — с готовностью повторяет Игнат Степанович. — Внучка вот у меня. Нет, я не скажу про нее ничего такого: и матери когда поможет, и дома порядок, а как вечер — все! Нет моей внучки, то танцульки у них там какие-то, то вечера.
Марья Николаевна тяжело вздыхает и торопится сказать свое:
— А у меня внученьки нет, померла в позапрошлую зиму, царство ей небесное. И нельзя сказать, чтобы очень болела, нет. А вот, поди ж, грипп обыкновенный скосил. Осложнение — и все тут. Да и врачи…
— Исключительно врачи, — не выдерживает Игнат Степанович, вспомнив свои мучения с грыжей. — Я тоже занемог как-то, сильно занемог, ну, прямо исключительно житья нету, — Он с секунду раздумывает, называть свою болезнь или нет. Решает не называть. — Да, вызвал сын, значит, «скорую», а у тех разговор короток — под нож!
— Под нож? — участливо переспрашивает Марья Николаевна.
— Исключительно! — отрезает Игнат Степанович, — Пролежал, помнится, недолго, да ведь для нашего с вами возраста как: день-то длинно волочится, а годы бегут, бегут.
— Ой бегут! Оглянуться не успеешь — и вот тебе на, старость.
Марья Николаевна подсовывает собеседнику румяный пирожок и тут же спохватывается, возвращаясь к ускользнувшей нити начатого ею рассказа:
— Ну, так иду я, значит, за хлебом и вижу — мальчишки пихают в люк водопроводный дохлую кошку. Вот, думаю, откуда расстройство желудков-то у людей. Я на них — таки-рассяки… Убежали. А от дохлой кошки не то что дизентерия… — Сказав это, Марья Николаевна удовлетворенно складывает руки на своей широкой и мягкой груди.
Игнат Степанович слушает внимательно, однако все еще отдаленно переживает злоключения со своей грыжей; оттого часто и сосредоточенно моргает, словно решая какую-то важную проблему.
— Дохлая кошка — это исключительно никуда не годится! Только тот люк, Марья Николавна, канализационный. Питьевая вода, она защищена металлом, трубами. Самое такое уязвимое место — тут, у нас с вами. Скажем, брось сейчас туда, — Игнат Степанович даже привстает и показывает пальцем в оконце, откуда видна квадратная металлическая крышка водоема, — скажем, подбери кто ключ к замку, открой крышку и сыпани горсть этого… как-его… цинкового калия, и весь поселок исключительно к вечеру будет лежать бездыханно.
Марья Николаевна испуганно всплескивает руками, слегка отстраняется:
— Бог с вами, Игнат Степанович! Думать-то про такое страшно, не то что говорить вслух.
— То-то и оно, — довольно, но серьезно говорит Игнат Степанович. — Вот какую мы с вами службу несем — государственной важности! Это не деньги охранять — те хоть, и деньги, а все одно — бумажки.
Он осторожно берет пирожок, оглядывает его со всех сторон, аккуратно откусывает и запивает чаем. Марья Николаевна, опять уютно устроив руки на груди, ласково смотрит на Игната Степановича и ждет похвальных слов своей стряпне. Но Игнат Степанович молчит. Ему так хорошо в этот утренний час, так покойно и ладно на душе, что и говорить не хочется. Тихо потрескивают дрова в железной печурке, тикает, будто раскачивается на коротких блестящих ножках большой будильник, по-домашнему приятно подвывает за оконцем морозный ветерок. Игнат Степанович отставляет пустую кружку, утирает усы:
— Ну, вот и чайку с вами попил, дома уж теперь пить не буду. Займусь сараем, опять снегом замело.
— С ночи бы поспали. Дежурства ночные утомляющие, как ни говори.
— Да я вздремнул немного. Приезжали опять эти проверять. Делать нечего, так разъезжают. Поругался с ними. Просились войти обогреться, а я им — от ворот-поворот. Нечего на территория водоема грязными сапогами топать, машина вон у них милицейская, утепленная — грейтесь на здоровье!