Зеркала

Шаарауи, как всегда, засмеялся и подмигнул:

— Скоро мне привалит счастье.

Он имел в виду своего родственника Ахмеда Неду-пашу, занимавшего пост начальника королевского дивана. Ид Мансур, которого денежные дела интересовали больше, чем любого из нас, спросил:

— А какое у него состояние?

Наливая в стакан какую-то дьявольскую смесь, именовавшуюся коньяком, Шаарауи ответил:

— Двадцать тысяч федданов земли, а что касается наличных, то лишь один аллах знает…

— И у него нет наследников, кроме вас?

— Моя мать — его единственная оставшаяся в живых родственница…

Реда Хаммада, ссылаясь на данные, которыми располагал его отец, подтвердил нам достоверность этих сведений. Интересно, что о родстве Шаарауи с Ахмедом Недой-пашой мы узнали с таким опозданием. В начальной школе он это скрывал, поскольку паша пользовался дурной славой как королевский придворный и враг Саада Заглула.

— Моя мать, — разъяснил Шаарауи, — его единственная наследница, а я — единственный наследник матери. Паше сейчас семьдесят пять лет. Так что можно надеяться!

— И что же ты сделаешь с наследством, если получишь его? — спросил Гаафар Халиль.

— О, если бы мечта моя сбылась, я построил бы один дворец в Каире, другой в Александрии, как сейчас у паши, наполнил бы подвалы лучшими сортами выдержанного вина. А уж женщины…

— А что достанется нам, твоим друзьям? — прервал его Сайид Шаир.

— Мы каждый вечер будем собираться в парке моего дворца, и я буду угощать вас роскошными яствами, поить лучшими винами и приглашать для вас женщин. Клянусь аллахом…

— Это будет исторический день, когда наш друг получит свое сказочное наследство… — прошептал мне на ухо Реда Хаммада.

Шаарауи продолжал пьянствовать и мечтать о наследстве, мечтать и пьянствовать. Он очень похудел, кожа его высохла, хотя он еще был молод, в волосах уже блестела седина. И вдруг старый паша привел в изумление весь Каир неожиданной выходкой. Вернулся из поездки в Австрию в сопровождении прелестной двадцатилетней блондинки. Пронесся слух, что он собирается жениться на ней с соблюдением всех законов шариата. Общественность негодовала. Наша же компания была потрясена. Шаарауи чуть не лишился рассудка. Не успели мы опомниться от изумления, как узнали, что Шаарауи предъявил иск о наложении ареста на имущество паши на том основании, что тот впал в старческое слабоумие. Нам оставалось только разводить руками и гадать, что за всем этим скрывается. Наконец выяснилось, что Шаарауи поступил так по совету Халиля Заки. Но тут вмешались какие-то тайные силы, и дело было улажено. Блондинка неожиданно уехала. Говорили, что она согласилась на отъезд, лишь получив двадцать тысяч фунтов. Под нажимом со стороны дворца газеты воздерживались вдаваться в подробности этой истории. По той же причине был отклонен иск Шаарауи. Паша заперся в своем доме, никуда не выходил и никого не принимал. А потом снова вызвал настоящую сенсацию, объявив о своем решении отказать все имущество мечетям и благотворительным учреждениям. Мы страшно огорчились за нашего друга Шаарауи. Он появился в кафе «Аль-Фишауи», как всегда пьяный, с покрасневшими глазами и блуждающим взглядом. Долго всматривался в наши лица и вдруг разразился смехом! Сняв башмаки, забрался на длинную лавку у стены, уселся по-турецки и запел:

И снова засмеялся, да так, что и мы не выдержали, захохотали с ним вместе. С тех пор ничего нового в его жизни не происходило, разве что пил он все больше и больше. Пил и днем и ночью. Денег у него хватало лишь на самые дрянные, дешевые напитки, которые он покупал в захудалых винных лавчонках на улице Мухаммеда Али и неподалеку от нее. Он потерял вкус к еде и к женщинам. Жил в иллюзорном, им самим созданном мире. Изъяснялся на языке этого мира, состоящем преимущественно из жестов, смеялся каким-то своим видениям или отрешенно молчал, рассматривая доступные одному ему призрачные картины. Он таял на глазах. Гаафар Халиль пытался найти ему занятие на киностудии, как сделал это для Халиля Заки, но Шаарауи наотрез отказался и при этом долго смеялся. Сайид Шаир предложил ему работу у себя в кафе при условии, что он перестанет пить. И снова ответом был только смех. Он ничем не интересовался, ничего не хотел, ни к чему не стремился.

Началась вторая мировая война. В том же году умерла мать Шаарауи. Он отдал свой дом внаем, а сам переселился в маленькую каморку на крыше. В 1941 году итальянская авиация совершала ночные налеты на Каир. В одну из таких ночей Шаарауи, совершенно пьяный, сидел на крыше перед дверью своей каморки. По-видимому, во время налета он даже не поднялся со стула — так и нашли его сидящим на стуле с осколком в голове. Гибель Шаарауи была первой утратой в нашей компании. Больше всех горевал Гаафар Халиль, который всегда с особым сочувствием относился к нашим «заблудшим» приятелям вроде Сайида Шаира и Халиля Заки. На похороны пришли все, даже те, с кем мы в последние годы редко виделись. И Сайид Шаир с искренней скорбью сказал:

— Да упокоит аллах его душу. Шаарауи был единственным, кто частенько ко мне наведывался…

Садек Абд аль-Хамид

Представляя его мне в своем салоне в Докки, устаз Гадд Абуль Аля сказал:

— Доктор Садек Абд аль-Хамид.

Я протянул руку для приветствия, а произнесенное устазом имя продолжало звучать у меня в ушах, подобно раскатам грома. Его, это имя, я вспомнил сразу. Вспомнил, как Дария, жена этого человека, рассказывала мне о нем. Может быть, спрашивал я себя, передо мной кто-то другой, носящий такое же имя? Но эта надежда рассеялась, стоило Гадд Абуль Аля сказать:

— Недавно он вернулся после стажировки в Англии. Но докторскую степень получил раньше, тоже в Англии, когда учился там. Он превосходный терапевт, а кроме того, еще и литератор, и художник, и философ, и политик.

Итак, сомнений нет — это муж моей любовницы! Человек, едва достигший сорока лет, блестящего ума и кипучей энергии. Меня сразу покорили широта его взглядов и глубокие экскурсы в искусство, философию и политику. Я почувствовал к нему искреннюю симпатию, личность его словно излучала обаяние. Удивительно быстро между нами установились прочные дружеские отношения, которые крепли день ото дня. Они стали еще более искренними после того, как прекратилась связь между мной и Дарией, хотя всякий раз, вспоминая ее, я испытывал чувство неловкости. По просьбе доктора Садека я ввел его в салон доктора Махера Абд аль-Керима и в кружок устаза Салема Габра, а также представил Зухейру Кямилю. Я серьезно подозревал, что доктор Садек намерен испробовать свои силы как писатель, но до поры до времени он ограничивался тем, что внимал спорам и сам принимал в них участие. Он был страстным спорщиком. Июльскую революцию он поддерживал со всей убежденностью, а о социализме мечтал еще со студенческих времен. Не существовало никаких обстоятельств — ни старых партийных связей, ни принадлежности к феодальным кругам в прошлом, — которые помешали бы ему принять революцию.

— Неужели у вас не вызывают возражений хотя бы какие-то мероприятия правительства? — спросил его однажды Реда Хаммада.

Доктор Садек с пафосом — он всегда говорил так — ответил:

— Нет. Я поддерживаю позицию революции в отношении партий, в том числе в отношении «братьев-мусульман» и даже коммунистов.

— А почему «даже»?

— Я не коммунист, но приветствую сотрудничество между революцией и коммунистами. Революция и коммунизм — это два течения, у которых общий источник и которые стремятся в конечном счете к достижению сходных целей. Я также поддерживал правительство в вопросе о единстве с Сирией и в йеменской кампании.

— Следовательно, все обстоит так хорошо, что лучше и быть не может… — заметил Реда Хаммада.

— Я не закрываю глаза на недостатки, — сказал доктор Садек засмеявшись, — но их невозможно избежать в периоды общественной ломки. Можно одним успешным ударом опрокинуть старый режим, но, чтобы изменить характер общества, требуется время. Возьмем, например, сельскохозяйственные кооперативы. О них говорят немало плохого, и говорят справедливо. Между тем в принципе это превосходная форма организации. С коррупцией когда-нибудь будет покончено, а кооперативы останутся. То же самое можно сказать и о государственном секторе. Вы помните банк земельного кредита? Исмаил Сидки использовал его, чтобы порочить своих врагов и подрывать единство нации. Однако же Исмаил Сидки ушел, а банк остался!