На двух берегах

Люки у тридцатьчетверок были закрыты, не высовывались из-за броневых бортов, как это всегда бывает на маршах, и самоходчики; но Андрей с заколотившимся сердцем помчался к дороге.

Горло у него пересохло, он несколько раз сглотнул, потому что сначала не мог и кричать, а потом, швырнув лыжные палки вверх, как бы салютуя, заорал, махая на запад:

- Давай! Ребята, давай! Спасибо! Спасибо, что пришли!

Некто из башен или из-за бортов не высунулся, из-за грохота моторов и лязга гусениц его, видимо, даже и не слышали, но он об этом не думал. Даже когда авангард прошел, он все еще, через какие-то паузы, шептал, провожая взглядом последнюю самоходку:

- Давай, ребята… Давай!..

Потом, за авангардом, прокатилась мотопехота, пушки, все остальное, готовое в любую минуту, если немцы остановятся, если сядут в оборону, принять боевое развертывание.

Он стоял, не в силах стронуться с места, как бы боясь, что все свои исчезнут, и он опять останется в одиночестве.

Как отступали немцы южнее и севернее этого места, как преследовали их наши, он не знал, там могло быть и по-другому - через заснеженные еще поля, с боем за каждый километр, но здесь немцы поспешно отходили, видимо, к какому-то новому рубежу обороны.

Когда стемнело, он, то и дело оглядываясь на дорогу, прислущиваясь ко всем звукам, которые долетали до него, радуясь от каждого звука оттуда, вошел в лес, разжег, не таясь, костер, наварил еды, выпил весь спирт, наелся вволю, вволю же напился чаю и завалился спать. В первый раз после того сарая, где ротный разбудил его словами: «Вставай! Подъем, Новгородцев! Так можно проспать всю войну!» - в первый раз после той ночи он заснул спокойно. Ему, правда, пришла в голову мысль, что нельзя отказываться от осторожности, что в лесу могут шататься отставшие фрицы, но он от этой мысли отмахнулся. Все, что он сделал, это только затоптал угасавший костер, чтобы огонь не привлек ничье внимание. Он спал до света, просыпаясь с радостной мыслью, что он среди своих, что все, все, все кончилось! Сонно улыбаясь, шалея от этой мысли, он переворачивался на другой бок и засыпал снова.

- Ну что ж… Ну что ж… Сейчас выходим! - сказал он вслух, поворачивая к дороге, наблюдая, как навстречу войскам движется санитарная машина, как, пропуская ее, встречный поток отжимался вправо. В кузове, упершись одной рукой в кабину, отмахивая другой, стояла не то сестра, не то врач. Она то грозила кулаком шоферам, то показывала рукой: «Правей! Правей!» Андрей даже услышал, как она кричала:

- Сворачивай! Сворачивай! У меня тяжелые!

И ее жестам, и ее крику шоферы, водители танков, самоходок, видимо, не могли не подчиниться, брали правей, думая, наверно, что хорошо, что эта медичка такая решительная, что если ты сам будешь тяжело ранен, а около тебя будет такая же, как она, то с ней не пропадешь.

Он закурил, успел сделать только несколько затяжек, когда слева от него, в какой-то неполной сотне метров одновременно ударило несколько винтовочных выстрелов, резанула длинная автоматная очередь и коротко - видимо, наводчик был опытный - он то и дело поправлялся в прицеливании - затарахтел ручной пулемет.

Вздрогнув от неожиданности - ночью он не слышал выстрелов из стрелкового оружия, а в этот день и взрывы бомб и снарядов едва доносились, так далеко ушел фронт, - вздрогнув, он выплюнул папиросу, ударил по предохранителю «шмайссера» и выхватил из снега палки. От первых же выстрелов на дороге все смешалось, потому что «виллис» с аккуратной самодельной кабиной из фанеры, покрашенной в белый цвет, потому что этот «виллис», в котором явно ехало какое-то начальство, вдруг взял поперек дороги и ударился об грузовик, из «виллиса» выскочило несколько человек и резкими, длинными очередями из ППШ стали бить в ответ, ударил туда же, по лесу, и бронетранспортер, который шел за «виллисом», и вообще из разных машин тоже открыли огонь, а пехотинцы, упав на обочину, тоже палили по лесу, хотя, наверное, и не видели куда стрелять.

«Гады!» - мелькнуло у него в голове, когда он прыжком развернулся и помчался в лес. С дороги его заметили и ударили по нему - пули свистели над ним или взбивали по сторонам снег, но он, сумасшедше отталкиваясь палками и делая громадные шаги, наклонив низко голову, влетел в лес до того еще, как по нему хорошенько пристрелялись.

- Гады, - повторил он, летя по дуге в тыл стреляющим. - Я сейчас вам!..

Все было точно - под вечер, чтобы впереди была ночь на отход, у дороги, подходившей близко к лесу, кто-то, какая-то группа сделала засаду, и - вот тебе на! - дала несколько точных очередей по командирской, а может, и генеральской машине. И вот тебе на!

Он вышел в тыл стрелявшим еще до того, как замолк пулемет, он перехватил их как раз тогда, когда они отходили, они - их было четверо - тяжело бежали, проваливаясь в снегу. Трое из них бежали не кучкой, но близко друг к другу, а четвертый левей, в стороне. Он срезал сначала пулеметчика, потом того, у которого был автомат, но тут слева по нему выстрелил тот, кто бежал в одиночку, и его словно кто-то со страшной силой ударил по руке - чуть ниже локтя. Рука упала, его «шмайссер» качнулся, он промазал по третьему, третий побежал от него в сторону, и тогда он, стиснув зубы, все-таки схватил «шмайссер» снизу за магазин и, целясь в мелькавшую за деревьями фигуру, догоняя ее, всадил очередь ей в спину.

Так как он шел без палок, палки он бросил, он не мог теперь особенно быстро двигаться. Толку от палок было бы чуть - левый рукав у него намок от крови, рука лежала бессильно за бортом шинели. Другой рукой он сжимал ее выше раны, стараясь, чтобы крови вытекло поменьше, и все говорил себе:

- Чем ты докажешь, что ты не стрелял по машине? Что ты не был с ними? Тем, что убил троих?

Он бежал, чувствуя, как горячо его раненой руке, понимая, что горячо от текущей из нее крови, но так как надо было отбежать подальше, и лишь потом можно было перевязаться, он бормотал те слова, которые говорила бабушка в детстве, когда он приходил к ней с разбитым коленом или какой-то иной кровоточащей ссадиной:

- На море, на океане… На острове на Буяне… Стоит светлица, во светлице три девицы… Первая иглу держит, вторая нитку продевает… А третья девица кроваву рану зашивает… Ты конь рыж, а ты, кровь, не брызжь!.. Ты, конь, карь, а ты, кровь, не капь!..

Он перевязался, лишь отбежав несколько километров, лишь проскочив поле за лесом, лишь войдя глубоко в другой лес, а когда вышли первые звезды, он, сориентировавшись, взял строго на восток и шел почти до утра. Под утро он лишь вскипятил себе чаю, есть ему теперь не хотелось, его, как всякого раненого, мучила жажда, и он выпил два котелка, заваривая чай покрепче. Он пил его, перекуривая, раздумывая, что же делать дальше.

При костре он сменил повязку и осмотрел рану. Рана была плохой, хотя пуля вышла навылет. Обе дырочки от нее- входная и выходная - болели не так сильно, как болело внутри руки. И он мог в пальцах держать лишь что-то невесомое - папироску, палочку, но тяжесть финки, например, уже вызывала боль, а котелок вообще был неподъемным. Это означало, что кость, или обе кости или пробиты, или задеты.

- Неважно твое дело, Андрей. Неважно! - бормотал, он себе. - Видишь, как вышло. Под самый занавес… И еще хорошо, что так, а ведь мог валяться там сейчас вместе с той парочкой. Возьми та сволочь чуть точней, и…

Но так как кровь текла спокойно, ее не выбивало из обеих дырочек толчками, это означало, что крупная вена или артерия не задеты, так что тут ему повезло. На всякий случай, чтобы помочь крови хорошенько свернуться, он перетянул руку выше сгиба локтя куском стропы, как жгутом.

Он выпил чай, подремал, но недолго, потому что, хотя руку и терпимо, но все-таки ломило, и еще потому, что он нашел, как ему казалось, правильное решение. И знал, как это решение выполнить.

- Разоружаться! - бормотал он, шагая все еще на лыжах и волоча все на себе. - До первой хорошей дороги!..