На двух берегах

Она, наверное, и не заметила, что их уже окружили, смотрят на них, что аккордеонист отряхивал ей платье на коленях.

- Благодарю, молодые люди, - актриса отдала Андрею флягу и перевела дыхание.

- Будете в Москве - милости прошу к нам. Моя фамилия Палецкая. А МХАТ вы знаете.

Палецкая была не очень громкая, но все же известная в Москве фамилия.

Веня, сняв пилотку, держал ее слегка на отлете, как бы считая, что представляться в пилотке неприлично.

- Я знаю вас… То есть, я видел вас - в «Трех сестрах», в «Синей птице», еще в каком-то спектакле, простите, не помню… Позвольте мне сказать, вы - блестящая актриса, и большая честь… Да, очень большая честь…- Веня зарделся.

- Благодарю. - Палецкая уже пришла в себя и, оглядевшись, услышав стоны, увидев за плечами тех, кто ее окружал, увидев, как уводят и уносят раненых, как уносят убитых, услышав требования: «Давай, продолжай концерт! Когда нам еще покажут! Концерт давай!», она, вновь побледнев, оглядев всех, кто стоял рядом, вдруг нахмурилась, стиснула губы, приподняла высоко подбородок.

- Я… Я буду читать! Да! И немедля!

… Если ты отца не забыл.

Что качал тебя на руках,

Что хорошим солдатом был…

После первых же слов Палецкой все, зашикав друг на друга, дергая за гимнастерки, угомонились, расселись, раненых, которых зацепило слегка и которых не было надобности срочно отправлять в санбат, заканчивали перевязывать молча, а те, кого уводили, и те не раненые, которые уносили тяжелых, старались ступать потише, чтобы не очень топать, не очень хрустеть травой и веточками.

… Если ты не хочешь, чтобы

Ту, с которой вдвоем ходил…-

звучал голос Палецкой над замершей вновь поляной, и снова никто не кашлял, не переговаривался, не чиркал железкой по кремню, чтобы не упустить ни слова из того, что читала эта бледная от волнения и недавнего страха женщина, пережившая только что несколько смертей, свершившихся у нее на глазах.

Потом все вскочили, неистово хлопая, крича «Бис!», «Браво!», «Молодец!», «Ура!», Палецкая кланялась, сначала артистически, но потом, вдруг заплакав, поклонилась по-русски - поясно, касаясь рукой досок кузова - поклонилась на три стороны и, не скрывая слез, отошла к кабине.

- Мы этим и занимаемся…- пробурчал Папа Карло, видимо, отвечая на последнюю строчку стихотворения: «Сколько раз ты увидишь его, столько раз ты его и убей!».

В боях Папа Карло весьма изменился. Громадная физическая нагрузка, мертвый после нее сон прямо на земле, много еды - а кормили их хорошо, по фронтовой норме,- все это пошло Папе Карло на пользу. Он окреп, стал каким-то жилистым. Хекнув, взвалив себе на спину ящик патронов и держа его за веревочную лямку, Папа Карло мог с ротного пункта боепитания, спрятанного где-нибудь в овражке, переть ящик полубегом сотню метров, а потом ползти к пулемету и волочь этот ящик, чтобы, вскрыв его, набивать ленты.

Папа Карло отпустил усы, они у него были хотя и рыжевато-серые, но довольно пышные. Усы, став центром лица, как-то скрадывали убегающий подбородок, отвлекали от него внимание и придавали Папе Карло слегка залихватский вид, но маленькие его глаза смотрели теперь не так мудро, как строго и скорбно.

За Палецкой выступили танцоры, они плясали не просто лихо, они прямо жгли русскую, а лезгинку вообще отплясали в таком бешеном темпе, что вся поляна орала: «Давай! Эх! Ну! Еще! Сыпь! Жарь! Подбавь!» - и тому подобные подбадривающие восклицания.

Потом пели вместе певица и певец, потом аккордеонист, сопровождавший певцов и танцоров, выступил сольно. Был жонглер, был фокусник. Фокусник особенно поразил Ванятку.

- Вона! Эва как, - восхищался Ванятка, когда фокусник доставал из воздуха карты и шарики, из цилиндра - платки и косынки, изо рта - длиннющие бумажные ленты. - Эва как он! Всю бы жизнь смотрел фокусы.

- Нет, - решил Ванятка после концерта бесповоротно, - кончу войну, пойду учиться на фокусника. Пропади ты пропадом, деревня. Что там? Мэтэфэ, мэтээс, коровы да куры. И никакой тебе тайны. А тут руками айн-цвайн-драйн - и пятьсот человек с открытыми зевальниками сидят. Хоть желуди в них закладывай. Эй вы, интеллигенция, - обращался он к Андрею и Вене. - Есть такие техникумы или институты, где учат на фокусников? Есть или нет? Ну чего ты!.. А еще москвич! Ответь по-человечески, есть али нет? - нажимал он на Веню.

- Не знаю, - мямлил Веня, смущаясь. - Это ведь дело тонкое. Секреты фокусов передают от отца к сыну. Так я слышал. Но, возможно, при Госцирке и есть какая-нибудь группа, где учат новичков.

- Не может, чтобы не было! - утверждал себя в вере Ванятка. - Страна вон какая огромная. И везде нужны фокусники. Разве единоличники тут осилят? Все, буду разузнавать, что, где и как. Хочу, чтоб тоже в черной шляпе трубой!

Нет, Ванятка напропалую врал насчет фокусничества: как окончательно решенное, он не раз заявлял, что после войны подается из своей бедной рязанской земли на Волгу, где люди, так он говорил, как сыр в масле катаются.

- А чо? А чо? - возбуждался он, когда ему про сыр и масло не верили. - Возьми хоть того же Головатого. Возьми его, Ферапонта этого. Откуда у него сто тыщ? А? Откудова?

Это был аргумент, конечно, сильнейший. Ферапонт Головатый, как писалось в газетах и передавалось по радио, сдал сто тысяч рублей в Фонд обороны на постройку самолета и передал его летчику, своему земляку, - саратовцу Борису Еремину. «Пусть, думаю, и мой подарок поможет крошить немца», - писал Головатый в газетах.

- Значит, там, на Волге, колхозники по столько зарабатывают, что самолеты покупают. Вот туда и подамся! И не говори мне, и слушать больше ничего не хочу!

Да, решительным был Ванятка в спорах на эту тему.

- К Ферапонту! И больше никуда!- резал он ладонью воздух и задирал голову, как будто разглядывая через сотни километров колхоз Ферапонта Головатого, его дом, крыльцо и дверь, в которую ему надлежит после войны постучаться.

Врал, конечно, Ванятка. Напропалую врал и насчет фокусов, и насчет деревни, и насчет черной шляпы трубой.

В те редкие дни или просто вечера, когда рота, бывая во втором эшелоне, попадала в несожженные деревни, а встречались и такие - у немцев не хватало рук для всего,- в те редкие свободные часы вечеров, когда служебные дела кончались, Ванятка первым шел к околице или к почте, или к сельсовету, словом, к тому месту, где вечерами собирается молодежь. В каждой деревне есть такое место.

Как, по каким признакам узнавал о нем Ванятка, оставалось неизвестно. Но к посиделкам, как он называл такие гуляния, Ванятка тщательно умывался, подшивал стираную тряпочку вместо подворотничка, сбивал пыль с ботинок и обмоток и трогался. Шел он на посиделки особенной походкой - не торопясь, вразвалочку, закидывая в рот сразу много семечек, держа в левой руке чуть на отлете между пальцами козью ножку.

Щелкая семечки, Ванятка картинно подносил козью ножку, затягивался: семечки ничуть ему не мешали.

На посиделках под резкие звуки трофейного аккордеона он учил девушек-украинок танцевать полечку, краковяк и падеспань так, как танцевали их в его деревне.

Девушки приходили кучками, держались робко, стеснялись кавалеров.

Приходили девушки принаряженными в белые кофты, которые оттеняли их смуглые темноглазые лица, со многими монистами, в цветных юбках с передниками и босые.

Танцевать с ними следовало осторожно, чтобы под солдатский ботинок не попади хотя и закаленные длинным летом, но все-таки голые пальцы.

Пощелкивая семечки, Ванятка ходил среди девушек, бесцеремонно разглядывая их, пуская колечки дыма, трогая мониста. Девушки закрывали руками мониста, отодвигались, отбегали, краснели, прося:

- Та не чипайте! Та не замайте!

- А тогда для чего пришла! - строжился Ванятка, шагая за девушкой.

- Та побачить.