На двух берегах

- Ну будя, будя вам, ребяты,- снова включился Барышев.- Как на посиделках! А ходу еще сколько, конца не видать. Собьете дых.

Андрей усмехался в темноте, не вмешиваясь в этот как будто ни о чем разговор. Чего было вмешиваться, когда все эти разговоры были обыденными, как серый хлеб, который им давали, или махорочные самокрутки.

Они шли всю ночь, делая короткие привалы, шли, механически переставляя ноги, в полудреме, сквозь которую пробивались отрывочные мысли, связанные больше всего с воспоминаниями о прошлом. Они шли всю ночь, а когда засерело, свернули в лес, получили приказ маскироваться, замаскировались, а потом ткнулись кто под сосну, кто под куст и как упали в тяжелый, без сновидений сон, сунув оружие под бок или придерживая его рукой.

В бой они вступили через сутки. Ночью на передовой они сменили какую-то потрепанную часть, сбили немцев с обороны и без очень тяжелых боев пошли все дальше на запад.

Кончалась Левобережная Украина.

Бои в авангарде, преследование отходивших немцев, атаки узлов сопротивления, бомбежки и обстрелы немцев, отдых во втором эшелоне - через все это рота Андрея прошла, потеряв за месяц сравнительно немного людей - человек тридцать пять.

- Ничего, - говорил ротный. - Главное какой держим темп! Так мы скоро и до Днепра допрыгнем.

В отделение вернулся Веня. Он пришел как-то под вечер, заявив: - Аты-латы, аты-латы! Из противного санбата возвращаются солдаты?

Веня был рад, лицо его, округлившееся от санбатской еды, ничегонеделания, светилось еще больше - Веня был отмытым, отоспавшимся, совсем не похожим на них. За месяц боев, наступления, они все, даже их старшина, даже санинструктор, как бы усохли от солнца, от ветра, от неба, которое все двадцать четыре часа суток было над ними. Кожа на их лицах, руках, на груди почернела, обветрилась, огрубела. В каждом из них не осталось ни жиринки, тело состояло из костей, жил и твердых, как дерево, мускулов.

Но все были живы и целы - судьба пулеметчиков миловала.

Вокруг Вени столпились, рассматривали его, тыкали в живот и бока пальцами, восхищаясь его упитанностью и чистотой.

А Веня ежился от щекотки и смеялся:

- Да что я вам? Поросенок?

Он смотрел на них и с радостью, и с завистью: на их медали, только что выданные во втором эшелоне - Андрей, Коля Барышев, наводчик второго пулемета отхватили «За отвагу», Ванятке же и Папе Карло дали «За боевые заслуги», - на их выцветшие, просоленные потом гимнастерки, на чиненные на коленях брюки, на порыжевшую разбитую обувь.

- Ах, ребята, ребята! Я скучал без вас, - признался Веня.-

Хорошо, хоть за месяц зажила. - Он потрогал руку там, где под рукавом еще обозначалась не очень толстая повязка. - Ах, ребята, ребята!

Улучив минутку, когда рядом больше никого не было, Веня стеснительно достал из кармана нашивку за легкое ранение.

- Мне в санбате дали, но я думаю… - он застенчиво посмотрел Андрею в лицо, как бы ища в нем продолжения для фразы: - Я думаю, что это же было не на фронте и не от немцев же… Как же мне нашивать? А мне говорят - нашивай.

- Кто говорит?

Щеки Вени зарделись, он стал разглядывать нашивку, перевернул ее изнанкой, как бы изучая швы.

- Ну… Ну дали… Ну… Ну, говорит, пришивай. В прифронтовой ведь полосе… Девушка одна… Медсестра, - Веня покраснел совершенно.

- Ага! - Андрей заговорщицки улыбнулся. - Роман? Мужественный раненый юноша, чуткая, тонко чувствующая медсестра…

- Нет! Нет,- жарко возразил Веня. - Не подумай чего-нибудь такого. Просто… просто там милые люди. Они приглашали заходить.

Я обещал…

- Спрячь, - сказал Андрей насчет нашивки. - Перед ребятами будет нечестно. Другое дело в тылу: кто знает, как ты был ранен. А здесь знают.

Веня с готовностью спрятал нашивку.

- Пожалуй. И как я сам не додумался. Просто стыдно. Стыд и срам…- Веня сокрушенно закачал головой.

- И второе. Помни, самовольная отлучка на фронте сроком более двух часов для солдат и сержантов за пределы КП батальона считается дезертирством. А санбат за КП бригады! Обдумай это.

- Но я обещал,- Веня сердито засопел.- Если человек обещает…

- Только ходу туда и обратно больше двух часов. Такси здесь нет.

Веня сопел все тише.

- Что же делать? Меня будут ждать, а я… могут подумать, что…

Что можно было ему посоветовать?

- Звони. Или пусть эта… эти милые люди как-то навещают тебя. Но сам - от меня ни на шаг. Тем более без разрешения.

- А где здесь автоматы? Не эти,- показал Веня на ППШ.- Телефоны-автоматы.

Андрей засмеялся, обнял одной рукой Веню за плечи и подтолкнул вперед.

- Телефон у ротного. По этому телефону с санбатом не свяжешься. Но есть еще телефоны у комбата. Как-нибудь разик прорвемся, и ты договоришься. Телефонисты - солдаты. Значит - свей брат!

Веня засиял.

Пулеметчики делали то, что и должны были делать: при атаках роты они поддерживали ее огнем, а когда рота продвигалась, под прикрытием огня стрелков перекатывали, перетаскивали пулемет к ней, падали между стрелков, если было время, старались хоть немного зарыться, а если не было, то вели огонь так, не из окопа, а распластавшись на земле.

Все обходилось пока хорошо, никто в отделении не был даже ранен, но пулемету досталось: он был исцарапан, щит в нескольких местах помяло пулями и осколками, осколками же разбило совершенно ступицу на левом колесе, а кожух пробило в двух местах, так что для того, чтобы из кожуха не вытекала вода и пулемет не перегревался, Коля Барышев сначала затыкал эти дырки выструганными и подогнанными колышками-пробками, но потом ружмастер нашел паяльник и поставил на кожух заплаточки.

Пулеметчики и обстрелялись, и насмотрелись того, что давала война: смертей своих товарищей, сожженных деревень и поселков.

Пулеметчики видели приказы, наклеенные на домах и заборах,- над текстом всегда был оттиснут коршун, раскинувший крылья, вцепившийся в круг со свастикой. Круг можно было понимать как проекцию шара, тогда получалось, что в лапах коршуна была вся планета. Разные эти приказы кончались одинаково: «За невыполнение - расстрел!»

Отходя, не надеясь задержаться на левобережье Украины, немцы жгли и рушили ее, используя для этого не просто обычное варварство - облить бензином, зажечь, а то, что не горит,- взорвать. Нет, и в этом деле у них работала инженерная мысль.

Движение войск всегда привязано к коммуникациям - железным и обычным дорогам, по ним поступает все, что нужно войскам. Так вот, чтобы затруднить продвижение, немцы беспощадно уничтожали дороги.

Пулеметчики видели это своими глазами: взорванные на протяжении многих километров телеграфные столбы, исковерканные железнодорожные пути - тоже на многие километры.

Если соломенные крыши в деревнях поджигали факельщики, то мосты, мостики, водопропускные трубы на шоссе, станции, дома в городах рвали саперы, «специалисты» шли от столба к столбу вдоль телеграфной линии, сверлом делали в столбе дырку, в дырку вставлялась палочка тола с взрывателем и хвостом бикфордова шнура, немец щелкал зажигалкой, шнур загорался, немец шел к следующему столбу, сзади трахало, перебитый взрывом столб падал, рвал провода.

Чтобы труднее было использовать, срастить потом провода, второй немец, идя сзади на безопасном расстоянии, какими-то ножницами или большими кусачками кусал провода в нескольких местах между столбами. И между ними лежала не часть линии, а лапша из проволоки. И так - на километры. Что касается железной дороги, то здесь немцы взрывали станции, полустанки, будки обходчиков, штабеля запасных рельсов, причем заряд засовывался в штабель у торцов рельсов, взрыв дробил, гнул концы рельсов, и, хотя сами рельсы оставались целыми, в дело они не годились. Путь немцы портили еще проще. За последним отходившим паровозом прицеплялся гигантский крюк. Литой, тяжеленнейший, изогнутый под нужным углом, он волочился за паровозом и, захватывая шпалы, ломал их, как карандаши, тянул за обломками рельсы, рельсы корежились, поднимались, гнулись, лопались в стыках, и когда паровоз проходил, то на насыпи лежали не две ровные стальные нитки, четко связанные промасленными шпалами, а валялась путаница из обломков шпал и исковерканных рельсов. Катясь по целому пути, паровоз как бы сжирал его, оставляя за собой пережеванное, уничтоженное.