На двух берегах

Разговор шел вне строя, так сказать, приватный был разговор - отделение занималось пулеметом, когда ротный подошел.

После команды Андрея: «Отделение, смирно!» он сразу же дал команду: «Вольно! Продолжайте!», и они продолжали заниматься пулеметом, поэтому ситуация была такова, что разговор получался не официальный, не по уставу: старший и младшие, а как бы доверительный, откровенный, человеческий, что ли, разговор получался, и это дало право Папе Карло и возражать:

- Да что это вы, товарищ гвардии старший лейтенант! - Папа Карло даже как-то скорбно посмотрел в лицо ротного: на широкий лоб, в небольшие глаза и на этот раздвоенный подбородок.- На смерть же едем! А вы… Штрафбат… Пугаете, что ли, вы нас? Эх!..

Папа Карло наклонил и затряс свою стриженную наголо, как у всех, но совсем-совсем поседевшую голову, как бы этим трясением не позволяя мысли о том, что ротный их действительно пугает, укорениться в ней.

- Эх! - передразнил его ротный и, в один прыжок оказавшись вплотную к Папе Карло, приказал: - Голову вверх. Смотреть на меня!

Ротный принял стойку «смирно!» - каблуки вместе, носки врозь на ширину ружейного приклада, руки вдоль бедер, кулаки сжаты, большие пальцы на брючных швах, локти прижаты к туловищу, плечи развернуты, голова прямо, подбородок чуть приподнят.

Ладный был ротный - начищенные сапоги, брюки по размеру, гимнастерочка, облегающая выпуклую грудь, фуражка с малиновым околышком на крепкой и крупной голове.

А вот Папа Карло смотрелся неважнецки, расхристанно смотрелся Папа Карло: пилотка потеряла форму, расплылась и съезжала ему на поросшие волосами уши, из непомерно широкого ворота торчала морщинистая шея, сама гимнастерка, с разводами от пота, висела на узких плечах бесформенно, широкие брюки, взятые на животе ремнем в боры, свисали с петушиного зада, обмотки подчеркивали тонкость ног, а громадные ботинки - громадность же стопы.

- Соберись. Оправьсь! - приказал ротный и ловко одернул складки гимнастерки Папы Карло, затянул ему сразу через три дырки брезентовый пояс, поправил пилотку.

Папа Карло было страдальчески завел глаза, так что ползрачка ушло под веки, и Папа Карло, казалось, вдруг ослеп, он было прошептал: «О, господи!», но ротный прикрикнул на него:

- Подберись! Рядовой Сушков! Подберись!

И Папа Карло подобрался: носки на ширину приклада, плечи развернуты, бескровные губы сжаты, а зрачки выпали из-под век.

Тогда ротный ему выдал:

- Не те слова сказал ты, рядовой Сушков. Не те! - ротный быстро повернул голову влево, как если бы ожидал возражений и со стороны. Но возражать, конечно, ему никто не собирался. Ротный вдруг положил руку на плечо Папы Карло. Папа Карло растерянно поднял брови. Но ротный не заметил этой растерянности.

- Не то ты сказал, отец! Не то! Не на смерть мы едем! - ротный снова быстро посмотрел по сторонам - поочередно в глаза всем.- Мы едем за победой! - Папа Карло вдохнул, собираясь что-то сказать, но ротный продолжал: - Да, да! За победой! Хватит, наша берет. Выстояли! Выстрадали, а выстояли - так надо же к концу! Выбить этих вонючих фрицев с нашей земли. Выбить и добить!

Сжимая плечо Папы Карло, ротный опять оглядел всех:

- Всем ясно? За победой! Выбить и добить!

Он разжал ладонь, уронил руку от Папы Карло и, как-то передернувшись, как если бы ему вдруг стало зябко, как-то по-мальчишески подняв плечи и втянув в них шею и голову - плечи его почти касались ушей, - сказал тише:

- Но уж если и смерть…- он опять передернулся,- смерть принять придется, так война… Так святая война, а на войне…

Ему вдруг пришла в голову другая мысль:

- И если костьми усыпаны там, - ротный показал на запад, - наши поля и леса, так в этом моей, его, - он кивнул на Андрея, - вины нет. Ясно, Сушков? Ты, ты тоже! - воздай за эти истлевшие кости. За сирот да вдов. За все. Ясно, Сушков?

- Ясно, - Папа Карло, смигнув и раз, и два, и три, повторил тверже: - Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант. Им до Углича уже было рукой подать! А мы - углические.

- То-то! - согласился ротный. Подходя к каждому, он клал руку на плечо Барышеву, Ванятке, заглядывал им в глаза, повторяя: «То-то! Кто, кроме нас, их выгонит и добьет, кто, кроме нас, таких, как мы? Дети? Женщины? Старики? То-то, ребята!” - кивнул Андрею, как давно уяснившему все это, потом козырнул всем: - Вольно. Продолжайте,- и пошел себе не торопясь, сорвав травинку, пожевывая ее.

Коля Барышев пекся о «Максиме», потому что его хозяйственная душа не могла относиться с небрежением к такой новой, так ловко сработанной, точной и сложной вещи. Он то и дело протирал бронзовый лафет и вертлюг, механизмы наводки, патронный приемник.

- Да будет тебе муслить его! - не раз говорил ему Ванятка, но Коля делал вид, что не замечает этих слов или миролюбиво отвечал:

- Еще маленько. Ну-кась дай тряпичку почище. Вот тут еще маленько, вот тут. И вот тут. Вроде бы все, - говорил Коля, но тер пулемет еще полчаса.

Важнейшую для замка запасную боевую пружину Коля носил, завернув в тряпицу, в нагрудном кармане, считая, что там она будет и целей, и всегда под рукой.

По боевому расчету Коля стоял перед пулеметом, чуть слева от него, и Андрей - он стоял впереди всех, - оборачиваясь, не раз видел: Коля стоит так, что может голенью прикоснуться к пулемету, словно пассажир на вокзале с чемоданами у ног, как будто Коля опасался, что пулемет могут увести.

Андрей был доволен, что Коля попал к нему в отделение. Хозяйственность Коли была очень полезна для отделения. Коля не терпел, когда кто-нибудь при чистке пулемета тратил излишне ветошь, проливал щелочь и масло, оставлял брошенными тряпки. Коля говорил: «Ну, робята, накулемили вы тут, однако. Прибирушку сделать надо. Люди-то чо скажут? Грязнота жила здесь. Ну-ка, дружно!» - командовал он и первым брался за уборку.

Зная лес, как свои дом, Коля приносил из него грибы, ягоды, орехи, находя их там, где другой бы ничего не нашел. Припрятав на кухне несколько картофелин и луковиц, он варил грибы с ними и еще с какими-то корешками, разложив за соснами недалеко от лагеря небольшой, но жаркий и бездымный костерок, над которым на рогулях подвешивал пару котелков. За какие-то полчаса он сварганивал такой суп, от которого невозможно было оторваться.

- Ешьте, ешьте, ребяты, - говорил он, пропуская свою очередь черпать из котелка.

Однажды он нашел дупло с дикими пчелами и, соорудив из куска марли, добытой в санчасти, маску, выкурил их с помощью горящей бересты, перемешанной с хвоей. Он взял две трети меду, пояснив, что время к осени, и пчелы не смогут собрать до холодов нужный им запас.

Папа Карло страдал ишиасом. Бывали дни, когда он пластом лежал на животе. В один из таких дней Коля, капнув во фляжку меду, затолкал ее по горлышко в муравейник. Громадные злые рыжие муравьи устремились во фляжку сотнями. Коля дал им накопиться, добавив туда воды, подогрел фляжку и этой муравьиной кашей натер Папе Карло ягодицы, низ спины, закутал в две шинели, а потом напоил каким-то отваром. Папа Карло, спеленутый, как кукла, лежал в шалаше, обливаясь потом. Утром, еще не вставая, он начал было заранее охать, но вдруг, встав, замолк. Ишиас лишь напоминал о себе. Вечером Коля повторил натирание, безжалостно давя на пояснице Папы Карло муравьев, и через день Папа Карло забыл, где и болело.

- Подыми, подыми-ка голову, слышь, Васильев. Тебе говорят - подыми голову,- сказал Папа Карло. Станок давил Папе Карло на грудь, и говорил он с трудом, но все-таки жестко и властно.

- Ну и чего? Ну поднял, - откликнулся Васильев.

- Что там увидел?

- Ничего. А что там должно быть? И луны нет. Нарождается.

- Сияли в небе звезды и до нас, - тише и немного торжественно заявил из-под станка Папа Карло.- Значит, и до тебя тоже, - разъяснил он.- И после тебя будут. Мильон лет. То-то. Ты хоть что-нибудь понял?

- Это тебе не по своим палить! - поддержал его Ванятка.