На двух берегах

- Ну как? - В чистой, красиво сидящей на нем майке, загорелый, побритый, с подчерненной стрелкой усов акробат был хорош той почти еще юношеской красотой, которая говорила о нерастра-ченности сил, отменном здоровье и вере во все светлое на земле.

Портило его одно - левая его нога была без стопы.

- Здорово! - оценил Андрей. - Смотри, как ты натренировался!

- Акробатика плюс баланс! - акробат выбросил, как это делают на арене, обе руки вперед-вверх, как бы приветствуя публику, как бы салютуя ей.

- Три! Аллегро! Три! - подхватил Стас на манер циркового конферансье, слегка для важности гнусавя. - Следующим номером нашей программы уникальный аттракцион! Единственный в мире… Парад Алле! Маэстро, марш!!

Андрей скосил глаза вниз, потому что акробат зашевелил культей, перехваченной внизу брючными завязками. Андрей сощурился, он очень четко увидел снова то, что три недели назад увидел в ППГ1, в который попал, переправившись на эту сторону Днепра.

1ППГ - передвижной полевой госпиталь.

Ему тогда все еще очень хотелось спать, он пока не отоспался после переднего края. И он решил: «Пойду посплю. Надо подольше. Буду спать столько, сколько захочу». Он посмотрел на небо. Оно было чистым, даже без облаков и, что ему особенно понравилось, без самолетов.

Прикинув, что, если налетят «юнкерсы», лучше быть ближе к окраине, он пошел к ней, туда, где кончались дома и садики возле них, но так как и тут всюду были солдаты, уже побывавшие на перевязках, ему пришлось идти все дальше и дальше.

А легкораненые солдаты - уже обжившись или обживаясь здесь, так как им не полагалось быть отправленными в дальний тыл, им надлежало лечиться поближе к частям, чтобы сразу же после выписки и топать в роты и батареи, - а легкораненые солдаты жгли костерки, стирали, если обе руки были целы, портянки и бельишко, писали химическими карандашами письма, чинили порванные в боях гимнастерки и брюки, спали, лежали, сидели, слонялись без дела, так как дел у них до выздоровления, кроме ходьбы на перевязку да за едой, не ожидалось.

После перевязки рана на плече ломила, а на боку жгла, но он старался не замечать всего этого, так как ничто помочь ему, кроме времени, не могло. Следовало терпеть и терпеть, да выспаться, да завтра прийти к канцелярии, да тронуться оттуда, да не торопясь идти и идти, куда будет указано команде в назначении.

Отойдя к самым дальним огородам, смыкающимся уже с кладбищем, он нашел себе место под последними деревьями, неподалеку от крайних могилок, и расположился, расстелив шинель и разувшись.

Он задремал, увидел даже сон, как будто бы он опять студент, как будто бы он на какой-то лекции по этнографии, но чьи-то негромкие голоса его разбудили.

Стряхнув дрему, он увидел, что к тому краю кладбища, где он лежал, идут двое пожилых солдат санитаров. Петляя между могилок, они осторожно проносили между ними большой цинковый бак. Один из санитаров, передний, нес, закинув на плечо, пару лопат, задний же держал чуть на отлете, чтобы не плескать на сапоги, полное ведро карболки.

- Что, гвардеец, помешали и тут? - спросил его первый, рыжеусый, небольшого роста, санитар, отирая пилоткой лысую голову. - Так это, извини, наше местечко. Так решило начальство, а уж оно знает, что к чему.

Санитар смотрел на него приветливо-доброжелательно, лучась глазами, в которых были доброта и готовность сделать для другого человека что-либо полезное или приятное.

Бак был закрыт, но Андрей знал, что в нем. Он стал собираться - засунул портянки в голенища, поднял шинель и, осторожно ступая босыми ногами, сделав две ходки, перетащил свое хозяйство метров на сто в сторону. От постоянного хождения в сапогах, где ноги летом парились, кожа на подошвах стала слабой, чувствительной к камешку, веточке, и надо было идти осторожно, выбирая место для каждого шага.

Когда Андрей делал вторую ходку, санитары, поплевав на руки, примерялись копать.

- Ну, - сказал рыжеусый, - господи благослови, - Он мелко перекрестил перед собой землю, словно покидал в нее невидимое семя, и нажал сапогом на краб лопаты.

Второй санитар, кряжистый, коротконогий, длиннорукий, со скошенным подбородком, низколобый, отчего казалось, что стриженные «под нулевку» его серые от седины волосы растут прямо от бровей, что-то пробормотал - Андрей расслышал только обрывки: «…Ибо ты возвращаешь человека в тление… И даже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» - и, лишь слегка ткнув лопату сапогом, вогнал ее по самый край в землю.

Андрей лег, но дрема ушла, и он лишь лежал, выбрав позу поудобней, стараясь забыть про бак, стараясь не думать, что санитары, отрыв короткую глубокую могилку, польют ее дно карболкой, потом, сняв крышку, наклонят бак и высыпят на карболку все то, что за сегодня накопилось в тазиках возле столов в операционных.

Большое наступление рождало и большой поток раненых, хирурги делали операции с утра и до ночи и даже ночью. За день в общем баке, который теперь принесли санитары, скапливалось то, что должно было быть похороненным, погребенным. Вот этим грустным делом в этом госпитале занимались эти санитары, в других госпиталях - другие, и от этого некуда было деться. Ему просто следовало забыть, выключить из головы сцену с баком, смотреть на небо, на рассекающих воздух стремительных стрижей, что-то щебечущих друг другу, на высоко забравшегося коршуна, распластавшего там крылья, делающего торжественные круги. Можно было повернуться на бок, следить, как тихий у земли ветерок качает траву, смотреть, как ползают букахи, думать, что трава для них - это лес, трогать веточкой кузнечика. Можно было думать о многом другом.

Но не думать о том, что вот сейчас эти санитары польют вываленное из бака карболкой, наверное, рыжеусый покрестит все, наверное, тот, второй, кряжистый и низколобый, пошепчет молитву, и снова, поплевав на руки, чтобы черенки лопат держались в руках ловчей, санитары дружно наддадут - сгребут с краев ямы землю, а потом аккуратно пришлепают ее лопатами, чтобы получилось что-то вроде холмика.

- Все фашисты! - пробормотал Андрей зло, обертывая ногу портянкой и морщась от боли в плече. - Мало мы их убивали!

Но он тут же подумал, что ведь и у немцев в каждом таком вот полевом госпитале все так же - ведь режут же и там! Ведь кто-то же, какие-то такие же пожилые немецкие солдаты, так же осторожно ссыпают с тазиков в бачок чьи-то стопы, руки, ноги выше колен.

- Гитлер - гад! - подумал он. - Каких еще земля не видела. Тварь и сволочь! От Эль-Аламейна до Нарвика. От Ла-Манша до Волги. Всюду такие холмики.

Он пошел к деревне, ему надо было побыть среди людей. Толкаясь там бесцельно, присаживаясь у плетней, переходя с места на место, он постепенно успокаивался, стал думать четче, размышляя, как же за таким гадом могли пойти немцы? Что за проклятье на них нашло? И как они потом будут оправдываться перед миром за все содеянное?

В сравнительно небольшом госпитале, где скоро вообще многие узнают судьбу других, акробат, конечно, был заметным. И делала его заметным редкая его довоенная профессия. Как он говорил, он не просто вырос, но и родился в цирке. «Я был зачат, я был рожден под куполом «шапито»!»- несколько высокопарно заявлял он, когда заходил разговор о его жизни. Его отец и мать были профессиональными цирковыми актерами, разъезжавшими по стране. Понятно, что вся жизнь этого акробата была связана с цирком, и он не мыслил жизни вне его.

- Один запах опилок чего стоит! - восклицал акробат. - А лошади! А свет! А костюмы на стройненьких наездницах! А дробь барабана при каком-нибудь сложном трюке! Вдруг дробь обрывается, цирк замер, прыжок, вздох тысячи людей и - как удар в сердце - гром, ребята, гром аплодисментов! - он счастливо вздыхал, глядел на всех восторженно. - Нет, ребята, цирк - это не по билету. Цирк - это целый мир!

Так вот, не желая расставаться с этим миром и калекой, акробат разработал себе программу, по которой выходило, что он лишь меняет, так сказать, свою специализацию и из акробата перестраивается в гимнаста или в артиста другого жанра.