На двух берегах

Неделю он заходил к ней, иногда в день два раза, принося то свежую газету, то «Огонек», побывавший во многих руках, то книжку, то просто так.

В госпитале еще не работало и электричество, сумерки же приходили быстро, после ужина госпиталь замирал, раненые грудились в палатах вокруг ламп-катюш, плошек, домино, шашек, и проскользнуть в полутемном коридоре к Лене не представляло труда.

В один из вечеров он остался у нее. За окном хлестал дождь, ударяя по стеклу, барабаня по раме, гудел примчавшийся откуда-то с севера холодный ветер, на улице все казалось пустынным, сиротливым, брошенным.

Лена зябко куталась в два одеяла, была рассеянна, молчала. Тревожно взглядывая на него, внимательно всматриваясь в его лицо, она как бы трогала взглядом его лоб, щеки, шею.

Он было встал прощаться, она подала ему руку и неожиданно сказала:

- Поцелуй.

Он сделал это, ощущая губами тепло и нежность ее маленькой кисти. Кисть, сжимая его пальцы, чуть потянула его, и, повинуясь этому приказу, он переступил к постели и сел на край.

Лена вырвала вторую руку из-под одеяла, протянула и ее ему, он радостно наклонился к ней, она обняла, захлестнула его руками, приникла к нему грудью, плечами, ее губы сами нашли его губы.

- Ах! - сказала она с радостным отчаянием и, опускаясь на подушку, не отпускала его плечи…

Андрей засыпал на спине и поэтому занимал почти всю узкую кровать, хотя его плечо и локоть приходились на боковину, а Лена засыпала на боку, лежа рядом, вплотную, уткнувшись лицом ему в другое плечо. Она, засыпая, или держала его за руку, или закидывала свою руку ему через грудь, как бы прижимая его к кровати, как бы карауля его.

От этого у него щемило сердце, но он молчал, лишь радостно улыбаясь про себя, а когда ему хотелось что-то сказать, он не был уверен, что скажет именно нужные слова, а ненужными он боялся обидеть, и он просто гладил Лену по голове, по лицу, по худеньким лопаткам.

Но об одном он мог спрашивать и спрашивал:

- Тебе удобно? Не дует? Удобно?

- Да, милый, - отвечала она.

Хотя он и засыпал как убитый, почти мгновенно уходя из этого мира в мир снов, он все-таки по нескольку раз за ночь просыпался. То ли еще не ушла из него фронтовая настороженность - слушать все чутко, слышать, что делается вокруг тебя, хотя ты и спишь, то ли оттого, что чувствовал Лену - ощущал тепло ее груди, руку, закинутую ему через плечо, другую руку, которой она держала его за кисть, словно опасаясь, что, пока она спит, он может исчезнуть. Он просыпался, наверное, и оттого еще, что сам должен был проверить, с ним ли Лена, не ушла ли, хорошо ли ей, все ли с ней в порядке, не обидел ли кто ее, не надо ли что-то для нее сделать.

Открыв глаза, мгновенно вспомнив, где он, он той рукой, которую Лена не держала, нежно обхватив ее спину, нежно же прижимал ее к себе, гладил по голове, шептал ей в ухо:

- Спишь? Ну спи, спи. Еще, наверное, рано. До утра далеко. Спи, милая. Спи.

- Ага, - сонно отвечала Лена. - Далеко. Хорошо, что далеко. Пусть часы не торопятся. Ты им скажи это.

Она вздыхала, наверное, сообразив, что ни ее просьба, ни его слова, не могут задержать часы, наверное, от этой мысли она совсем просыпалась и, отчаиваясь, что часы бегут, бегут, бегут, и, вздохнув глубже и грустней, сопротивляясь времени, сильнее сжимала ему запястье, крепче обнимала другой рукой плечо и, сонно переспросив: «Где ты? Ты где?», найдя губами его губы, нежно прикоснувшись ими к ним, так затихала еще на мгновенья…

Андрей, когда бывал с Леной, чаще молчал. Как-то складывалось, что говорила она, а он лишь отвечал на ее вопросы. Потом о чем он мог особенно говорить? Их сблизило чувство, они отдались этому чувству, но ни общих интересов, ни общих дел у них пока не было, судьбы их пересеклись, но скоро каждая из них должна была идти опять в одиночку, так что о будущем и говорить-то было страшно и больно. Рассказав коротко о своем прошлом, Андрей предоставлял возможность говорить Лене, следя за ее мыслью, стараясь понять ее, хотя это бывало и нелегко, так как Лена порой сбивала его с толку вопросами, на которые не вдруг ответишь.

Он еще молчал и потому, что она вообще выбила его из привычного состояния, слагавшегося одновременно из уверенности в себе и неопределенности обстоятельств. Уверен он был в том, что ничего особенно плохого с ним не случится, ну будет тяжело, так ведь и было уже тяжело так, что тяжелей и не придумаешь. Ну будет опасно, но ведь он проходил через дьявольские опасности, и все ему везло, ну будет голодно, холодно, будут залитые водой окопы, так через это он тоже прошел. Тут он был уверен, что вынесет и на этот раз солдатский груз и что в опасностях ему повезет. Да, обстоятельства всегда менялись, но у него выработалось спокойное и верное отношение к ним: просто следовало всегда быть готовым встретить эти обстоятельства. Войне перечить не приходилось. Вот он и жил так, не задавая себе особенных вопросов, зная, что прежде всего надо выстоять в этой войне.

Но Лена сбила все. Однажды она, как всегда держась за его руку, затихнув надолго, так что он было подумал, что она задремала, и тоже затих, чтобы не прогнать от нее сон, вдруг спросила:

- Что главное? Что главное в жизни? Что главное в жизни для тебя?

Поначалу этот вопрос показался ему и никчемным сейчас, и нелепым вообще. «Что главное?! Война!» -чуть было не соскочило у него с языка. Но Лена, словно опережая его ответ, попросила:

- Не торопись. Ты не торопись, милый… Я не знаю вас, мужчин, и, может быть, ошибаюсь, но вы - все вы - кажетесь мне странными. Вечно вы куда-то к чему-то спешите, всегда заняты разными мыслями, живете то прошлым, то будущим, не замечая настоящего. По-моему, мужчине нравится скитаться, и дом для него только кров, и даже под этим кровом мужчина не в нем, а где-то там, в том, с тем, к чему его вечно зачем-то тянет.

- Хм! - сказал он.

- Ты, конечно же, и не думал. Я так и знала. Ты, конечно же… Нет, я не сержусь, ты - хороший, - она трепетно прижалась к нему, - в темноте ты такой огромный. Просто как гора! А я кажусь себе маленькой. Кажется, что где-то потерялась за тобой. Как крошечка. Милый… - она замерла, отдаваясь этому трепету, этой радости, этому удивлению, что он - с ней.

«Ах ты…» - подумал нежно он. Он тихо поцеловал ее куда-то в висок.

- Так что же главное? Ты не досказала.

- Сейчас, - согласилась она, все еще охваченная нежностью. Ей надо было побороть эту нежность, чтобы вернуться к своим мыслям, чтобы собрать их.

- Так вот, не война - ты же хотел сказать именно это, что главное - война, ведь так? Так? Что главное - война… - она убедилась, что он кивнул, значит, признался, и продолжала: - Нет, не война, совсем не война главное, совсем-совсем-совсем не война, потому что война - это же временно! Эта война - на год, на три! На пять! Но не вечно же! Поэтому она и не главное, - торжественно заявила она.

Он смотрел перед собой, видя войну, - тот крохотнейший кусочек ее, выпавший на его долю, на долю тех, кто был там, где был он тогда, когда он был там, в жутком, но все-таки крохотном кусочке, если мерять его со всею войной.

Конечно же, она была права: не война была главным для человека. Война лишь оттеснила это главное, проклятая война отодвинула его от людей, подменив все собой. Став главным. Но став им на. время. Но что, что же было главным? Что было главным для человека в жизни?

Стас, дернув подбородком, показал в боковую аллею, по которой, выжавшись на костылях в стойку, изогнувшись дугой, откинув затылок к спине, на руках шел акробат - красиво сложенный, весь мускулистый, небольшого роста парень лет двадцати. От натуги его серые глаза сузились, лицо побагровело, побагровела даже кожа под песочными короткими волосами, расчесанными на пробор.

Перенося тяжесть то на одну, то на другую руку, акробат, наподобие ручных ходуль, переставлял костыли. У скамейки, сделав несколько торопливых шагов, он скомандовал себе по-цирковому: «Ап!», отбросил костыль, перехватился за спинку скамейки, скомандовал еще раз: «Ап!», отбросил второй и, подержав стойку на спинке скамейки, медленно опустил ноги, продел их под руки и, секунды продержав их углом, сел на спинку.