На двух берегах

Часами после завтрака, перевязки, обхода врачей Андрей лежал, глядел на эти сосны, на жизнь в них, на бездонное небо над ними и дышал смоляным воздухом. За окнами было тихо, покойно, ветки деревьев глушили и голоса на дворе, и рокот мотора, подъехавшей или уезжающей машины, а с шоссе звуки вообще почти не долетали.

Он дремал, когда глаза уставали, засыпал сладко и покойно, потому что его раны, если их не очень бередили на перевязках, почти не болели, подживая. Устав лежать, он надевал халат из толстой байки и, потуже подпоясавшись, уходил из госпиталя в глубь леса, который через полкилометра кончался широким логом. По обе стороны лога, прижимаясь огородами к речке, тянулись дома деревни, а за ее околицей начинались поля.

Деревня почти не пострадала от войны, бои, видимо, прошли мимо, сгорело лишь несколько домов и сараев с ближней к Харькову стороны, и было отрадно видеть, стоя на опушке, как ходят по деревне не солдаты, а люди в штатском: старики, женщины, дети, как они занимаются своими делами, слышать петухов, рев коров, собачий дай.

Двое мальчишек лет по двенадцати по утрам подгоняли коров к сосняку, здесь меж кустов коровы щипали пожелтевшую траву, наевшись, лежали, сонно пережевывая жвачку, отмахиваясь от мух, и было приятно подойти к ним, погладить по теплому носу, похлопать по костлявой спине.

Но в лесу еще много осталось следов от войны. Меж сосен у дороги на немецких позициях ПТО1 валялись снаряды, бочки из-под бензина, пустые пулеметные ленты, попадались деревья с ранами от осколков, а у самого шоссе стоял сгоревший Т-IV. Пастухи, бросив коров, все шарили по этому лесу, ища, как они объяснили ему, гранаты и тол. Гранаты и тол годились, чтобы глушить рыбу.

1 ПТО - противотанковая оборона.

- Вы, пацаны, аккуратней. Гранаты и взрывчатка не игрушки. Шваркнет - и без головы, - предупредил он их, полагая, что лучше пацанов как следует напугать. - Себя угробишь, тех, кто рядом, а кто подальше - покалечишь!

- Тю-тю-тю! - не без пренебрежения к нему протянул мальчишка, обутый в венгерские ботинки, одетый в наши брюки и телогрейку. - Та мы их знаете скильки покидали? Мильен!

Так как Андрей усомнился, второй мальчишка, обутый в наши непомерно большие для него расхлябанные сапоги, но одетый в немецкие брюки и штатское истрепанное пальтишко, из которого он давно вырос, разъяснил ему:

- 3 сорок першего року кидаем! Як наши видступалы, потим як нимцы видступалы, потим як у другий раз наши видступалы, потим як нимцы видступалы. - Мальчишка довольно махнул рукой: - Тут таке було! - и тут же спросил: - А бильш вы не будэтэ видступаты?

|- Нет. Теперь все! Теперь не будем, - заверил он их, но они все-таки подозрительно покосились на него, не очень-то уверовав в эти слова.

Что ж, они могли и не поверить ему до конца: Харьков немцы взяли в сорок первом, в сорок втором, зимой, наши пытались отбить его, подошли на какие-то полста километров, но не взяли, в мае в большом наступлении подошли еще ближе - до Мерефы, от которой до Харькова было рукой подать, - какие-то три десятка километров, - но и в этот раз не взяли город.

Мальчишки, конечно, знали от старших об этих неудачных наступлениях на их город.

В феврале этого года, наконец, Харьков взяли, но удержались в нем только месяц, сдав в марте. Наконец в августе взяли его второй раз, а сейчас был лишь октябрь, и эти мальчишки могли еще не привыкнуть к тому, что война для них кончилась.

- Все! Вы отвоевались, - заявил он им. - Теперь вы немцев и не увидите. Разве что пленных. А раз война для вас кончилась, аккуратней с гранатами и с оружием тоже. Не хотите же вы остаться после войны калеками?

Он видел в госпиталях таких вот мальчуганов, которых война превратила в калек. То ли потому, что достала их осколком при обстреле или бомбежке, то ли потому, что подсунула в прифронтовой полосе неразорвавшийся снаряд, который захотелось поковырять, или противотанковую гранату, взорвавшуюся на поверхности воды, когда мальчишки бросили ее в озеро или речку, чтобы наглушить рыбы, да недалеко или плохо спрятались. Граната разметала их, кого убив, кого ранив. То ли война подбросила им блестящий запал, похожий на красивый футлярчик с винтиками-шплинтиками, пацанам его хотелось развинтить, а при развинчивании он коротко хлопал, отрывав пальцы или целиком кисти детских рук, выбивая глаза или уродуя наклонившуюся любопытную рожицу и всаживая осколки в тоненькую мальчоночью грудь.

Тут, конечно, прошли уже и саперы, и трофейные команды, подобрав мины и оружие, но Андрей, гуляя в лесу, все-таки смотрел себе под ноги, опасаясь нарваться на какую-нибудь пропущенную мину, а мальчишки же специально искали их.

Он знал, что никакие увещевания надолго не остановят в этих пацанах неистребимое мальчишеское желание возиться с оружием, в мирное время заменяемое рогатками и луками. Но эти два пастушонка родились и жили сейчас там, где можно было разыскать не только пистолет, но и автомат, и ПТР, даже противотанковую пушку, брошенную при отступлении нашими или немцами со снарядами. В освобожденных городах и поселках, на железнодорожных станциях к комендантам или просто офицерам половину, а может, и больше, сданного населением оружия и боеприпасов, приволакивала детвора, которая, конечно, всегда всюду совала свой нос и знала все.

Андрей посмотрел, как пастушата, неловко шлепая своей солдатской обувкой, подались шарить в кусты, и подумал: «Может, пронесет. Может, ничего с ними не случится».

Бабье лето кончилось, и солнечные дни, когда светло-голубое, выцветшее в жару небо казалось бездонным, когда всюду летали паутины и песок между сосен был сухой и теплый, такие дни все чаще сменялись серенькими деньками, с туманами по утрам и дождичком к обеду или к вечеру. Тогда в лесу становилось неуютно и грустно, и Андрей, побродив, слегка продрогнув, подсаживался к одному из костерков, которые раненые раскладывали из сушняка. Они или просто грелись у огня, или варили в котелках картошку, овощной суп или концентраты, добавляя к скудному госпитальному пайку такой приварок. Картошку, капусту, свеклу, бурые недозревшие помидоры и толстые желтые огурцы они добывали в деревне, покупая их там или выменивая на мыло, на нехитрые солдатские трофеи вроде авторучки, зажигалки, толстого блокнота с глянцевой бумагой или еще какой-нибудь мелочи.

Госпиталь был прифронтовой, без особых строгостей в режиме, к тому же вода в умывальниках и уборных не шла, приходилось пользоваться рукомойниками и ветряками на улице, поэтому обувь у солдат не отбирали, и они могли шататься по округе, не уходя особо далеко, чтобы поспеть к обеду или ужину, которые приносили прямо в палаты, потому что столовая училища тоже пошла под большую палату. Наступление еще не затихло, раненых прибывало много, их следовало как-то размещать, и в классных комнатах кровати стояли впритык.

С Андреем лежало еще одиннадцать человек, людей разных, но удачей было то, что никто из одиннадцати не был тяжелым, все ходили, почти не стонали по ночам, и лежалось в этом госпитале хорошо. Ближним соседом слева у него оказался парень-москвич, Сергей Даулетов, раненный в правую руку. В нее попало сразу два осколка - один рассек мышцу на предплечье, а другой отрубил большой и указательный пальцы. Как рассказал Сергей, они у него повисли на коже, и в санбате их отхватили ножницами. Но все потом у него обошлось - никаких воспалений и осложнений не случилось, раны зарастали, Сергей практически долечивался, уже вовсю наловчившись писать левой рукой, причем буквы выходили не только ровные, но и красивые. После госпиталя ему полагалось ехать домой, в Москву. Считая с удовольствием дни, которые он должен был еще отлежать, Сергей огорчался лишь одной вещью. Он сомневался, разрешат ли ему на гражданке работать шофером. Он в армию попал с машины, на которой развозил продукты по детским садам, а так как но закону за ним сохранялась эта работа, он и хотел вернуться к ней. С надеждой глядя на Андрея, ожидая подтверждения, что его планы сесть за руль машины, которая развозит продукты по детсадикам, сбудутся, он спрашивал: