На двух берегах

- Давай! Давай! Быстрей! - требовал Андрей.

Турин стонал и матерился, его раненая нога задевала за кочки, вылезшие из песка корни сосен, но Сожев и Андрей, не обращая на это внимания, тащили его, как куль.

- Кажется, оторвались! - наконец сказал Сожев. - Передых! Я больше не могу. Хоть чуток… - он отодрал от гимнастерки руку Турина, и Турин, не удержавшись, повалился набок, разрывая ворот гимнастерки Андрея и сваливая его рядом с собой.

- Быстро! Быстро! - приказал им ротный, когда увидел их.

- По местам! Новгородцев, к пулемету. Беречь патроны! Только в упор! Понял? Турин, перевязаться - и к пулемету! Набивать ленты! Ясно? Сожев, за мной! Быстро, ребята, быстро! У нас считанные минуты!

Все трое, слушая эти команды, еще не понимая их до конца, не соображая, что к чему, еще только начиная радоваться, что они все-таки ушли от немцев, облегченно вздохнули.

Они были с ротой. Они были среди своих.

Здесь вода глубоко вдавалась в берег, здесь был заливчик-бухточка, отделенная косой. По косе сплошь рос тальник, у воды оставалась лишь полуметровая полоска белого песка. На этом песке по всему берегу косы лежали рыбы вверх животами, пилотки и скатки. Их выбросили волны.

«Вылезу! -подумал Андрей, подгребая к косе.- Где-то же надо вылезать!»

Он должен был выйти на берег, разведать, что там, за косой, что дальше, нет ли немцев, и, торопясь, поплыл быстрее, но когда дно начало просматриваться, он резко взял в сторону.

По всему дну, по всему бережку, лежали снесенные туда, прибитые течением утопленники. Хотя Андрей лишь секунду глядел на них, а потом отвел глаза, он заметил и лицо одного, и то, что другой был в каске, и что у третьего, без ботинок, очень белые ноги ниже кромки брюк. Остальных он особо не различил, его взгляд лишь схватил чуть шевелящиеся от подводного течения фигуры, еще похожие на людей.

«Сколько их там!» - подумал он обо всем дне Днепра и как бы увидел это темное дно на всем протяжении Днепра и на нем холодные тела.

Он заплыл за косу и тут же, судорожно отталкиваясь от воды, не забыв боль, но не обращая на нее внимания, рванулся к берегу и спрятался под свесившимся кустом ивняка, забился под него.

«Ах, черт!»

Немцев у воды было не так уж много, но даже один-единственный немец сейчас ему был страшен: что он мог сделать поломанным автоматом этому немцу?

Он увидел повыше еще немцев, они рыли окопы, устанавливали пулеметы, тянули телефонный провод, рубили кусты, счищая секторы обстрела.

«Ждут, что мы и тут будем десантироваться. Ждут, собаки! Что же делать? Если они пойдут и в эту сторону, до ночи не спрячешься, заметят, - лихорадочно думал он, - и тогда…» - Он представил, как и он лежит на дне, как те, кого он видел на той стороне косы. И он содрогнулся.

Все так же держась в тени ивняка, он чуть проплыл вдоль берега, отчаиваясь и надеясь, надеясь и отчаиваясь, ощупывая глазами прибрежные кусты, воду, оглядывая даже небо, как будто и с неба могло прийти спасение. Он почти совершенно отчаялся, решив, пусть будет что будет, но он должен ждать ночи, надеясь, что немцы не пойдут в его сторону, и тогда в темноте он тихо отплывет от берега и поплывет по течению вниз, сколько хватит сил, надеясь, что приплывет к какому-нибудь другому нашему плацдарму или найдет лодку и, отгребая, пусть даже руками, переплывет Днепр.

Всего каких-то несколько часов назад он был с ротой, с ее остатками. И все бы обошлось хорошо, потому что рота благополучно отошла, сомкнулась с батальоном, и он не был особенно тяжело ранен, и, кто знает, как бы сложился день до вечера, если бы не грохнувший рядом снаряд: он не слышал, как снаряд подлетал.

Как раз, по каким-то звуковым законам, не слышны именно тот снаряд, та мина, которые летят на тебя. Его отбросило, он как бы вдруг подлетел выше сосен, и странно мягко, как если бы снижался на резинке, опустился на песок. Когда он очнулся, из роты никого не было. Рядом с ним лежал лишь санинструктор. У санинструктора были прострелены поясница и шея. На дне открытой санитарной сумки было два бинта, и Андрей взял их. А оружие санинструктора кто-то забрал. Может быть, и немцы, которые застрелили его, когда он, наклонившись, хотел перевязать Андрея. Щека, плечо, бок, бедро с той стороны, где ударил снаряд, как онемели. Из головы у него текла кровь, но больно не было, кровь текла и из рассеченного плеча, но ему и тут не было очень больно, как не было больно и бедру, хотя на брюках в этом месте было три дырочки, величиной с копейку, и брюки намокли от крови. Болели лишь ребра на другом боку, там, где их задела пуля, когда они с Сожевым и Туриным прикрывали роту.

Хотелось пить, шумело в голове, земля и деревья качались, как если бы он смотрел на них, лежа не на песке, а на носу плывущей лодки.

Судя по стрельбе, бой сместился вплотную к оврагу, по которому рота поднималась. Оттуда, но ближе к Андрею, доносились и команды немцев. Да и стук «шмайссеров» был куда левей, чем резкие и частые очереди ППШ. Это означало, что между ротой и им было полно фрицев, и пробиваться в ту сторону было бессмысленно.

Он пополз вправо, волоча за собой автомат, в искореженном магазине у него осталось несколько патронов. Какой-то крупный осколок ударил в магазин, рассек крышку, перебил пружину, и она торчала из него, позванивая, когда цеплялась за что-то.

Он спустился в мелкий овражек, заросший колючим боярышником, и пополз между деревцами вниз но овражку. Здесь было сыро, видимо, под дном овражка на какой-то глубине тек к Днепру скрытый ручей, вынося в реку землю, и дно овражка оседало, прогибалось.

Он полз и слушал, и своих, русской речи, не услышал ни разу, но дважды уловил отдаленные немецкие команды. Ближе к Днепру овражек, не расширяясь, падал круче, и он на животе съехал по дну, тормозя носками сапог и коленями.

Еще не смерклось, когда из устья овражка, как раз там, где был ледяной родничок, он вышел к Днепру. Лежа у родничка, то припадая к воде, то вновь отодвигаясь под кусты, он пил, ощущая, как холодными тяжелыми комками толкает вода его желудок. Берег тут был обрывист, крут, вода подступала к нему вплотную, и стоило сделать от родничка какие-то пять шагов, и ты был в воде. Он и сполз в нее, когда сверху, по его пути, стали спускаться, переговариваясь, немцы, и поплыл, держась вплотную к берегу, прячась в его тени, под ветками наклонившихся кустов.

Но никакой лодки на косе у заливчика он не нашел, а нашел Зазора. Вернее, Зазор нашел его.

Зазор, коротко заржав, вышел к нему из-под обрыва, из густых кустов - там он прятался от оводов. Это был артиллерийский конь: невысокий, крепконогий с широкой мускулистой грудью. Он был в хомуте, за хомутом, цепляясь за кусты, тащились постромки.

Красно-белый, с узкой белой же полоской на лбу от ушей до носа, приземистый, короткохвостый, литой, Зазор был красив покойной силой, неторопливыми движениями, умными с темно-синим оттенком, почти лиловыми, живыми глазами.

У него было две некрупные осколочные раны - одна на бедре, другая ниже седелки. Раны уже подсохли, покрылись бурой корочкой и не кровоточили, но к ним липли мухи, и Зазор то и дело откидывал голову к спине и отмахивался хвостом. Вообще мух сюда слетелось много, наверное, их привлек запах всплывшей, начинавшей гнить рыбы.

- Тихо! Тихо! Тихо!- шептал Андрей, гладя морду Зазора. - Тихо, милый. Тихо, умница! Фрицы рядом! Слышишь, рядом. Если заржешь, пропадем. Оба пропадем. А я - уж это точно…

Развязав супонь, он раскрыл клещи хомута, и Зазор выдернул голову. На клещах было выжжено гвоздем имя этого работяги-артиллериста -«Зазор». Такое же имя, наверное, было написано и на бирке, подвешенной к хвосту, но вода размыла чернила, и надпись здесь стерлась. Потом Андрей снял и седелку, а чересседельник подвязал к недоуздку. Поколебавшись, он сдвинул узду, и Зазор вытолкнул изо рта трензеля.

- Ну вот, ну вот…- сказал ему Андрей. - Теперь тебе легче. Только тихо. Ни слова, друг!