Брат по крови

XXXI

В последний раз я побывал в Грозном за неделю до того, как из него с большими потерями вышел Басаев.

В те дни в Грозном бензин был дефицитнее, чем установки «Град». Поэтому самым популярным видом транспорта был велосипед. Это надо было видеть: бородач-боевик с гранатометом за спиной катит по улице на древнем, скрипящем велике. Я это видел собственными глазами: знакомый комбат осматривал в бинокль из окна полуразрушенного дома улицу и вдруг стал давиться со смеху. Что случилось? — не понял я. Да и другие, кто был с ним рядом, удивленно посмотрели на подполковника. А он сует мне бинокль. На, дескать, посмотри на цирк. Я глянул и тоже засмеялся.

Меньше других кварталов обстреливали третий микрорайон. Наверное, наши считали, что палить по многоэтажкам — только боеприпасы расходовать. В квартирах здесь никто давно не жил, все перебрались в подвалы. В том числе и боевики. Их основные силы были сосредоточены в центральной части города и Черноречье — там шли бои.

Чеченское командование считало, что федеральные войска войдут в Грозный с нескольких направлений и устремятся в центр. Поэтому по внутреннему периметру города круглосуточно, сменяясь каждые четыре часа, несли службу посты боевиков. За городскую же черту к российским позициям выходили только разведка и снайперы.

Остальные, забравшись в подвалы, ждали команду «В ружье!». Время от времени эта команда звучала. Чаще всего это происходило тогда, когда та или иная группа федералов натыкалась на противника. Так было, когда наши БТР заскочили с Ханкалы в район площади Минутка. Я видел это место. До Минутки от него — несколько сотен метров. Пара разбитых из гранатометов бронемашин, несколько трупов солдат — вот все, что осталось от разведгруппы.

В городе оставалось немало жителей, но себя они ничем не выдавали, и только когда наступали сумерки, в окошках подвалов начинали мелькать зажженные свечи. Женщины выносили за ворота столы, раскладывали на продажу нехитрую снедь — лепешки, крупу, сигареты, печенье. Все это было из прежних запасов. Люди, занимавшиеся торговлей, боялись далеко отходить от своих подвалов — каждую минуту то бомбежки, то обстрела ждали. Прошлую войну они как-то пережили, хотели пережить и эту.

Но продукты у населения были на исходе. Наступал голод. Люди доедали последние соленья, кончалась и мука, из которой делали лепешки. Настал момент, когда вода из речки считалась праздником. А воду грозненцы брали в основном из Сунжи и Чернореченского водохранилища. Потом они ее отстаивали по нескольку часов от мути, фильтровали через тряпку, кипятили. Кто сам по воду ходил, кто у водовозов ее покупал. Эта профессия в Грозном была самой популярной. Вода была дороже жизни. Приладят водовозы на крыши своих машин белые простыни, это чтобы самолеты федералов их не разбомбили, и едут за водой.

Зарабатывали деньги по-разному. Молодые чеченцы, из тех, что не воевали, нашли более прибыльное занятие. Они работали проводниками. За пятьдесят — сто долларов выводили беженцев из города за линию фронта. Дело нелегкое: порой за ночь приходилось отмахать не один десяток километров. И весьма опасное: по ним стреляли в темноте и боевики, и федералы, а кроме того, можно было и на мине подорваться.

Боевики уходить из города не торопились. Они ждали штурма и надеялись выстоять. А сдаваться не собирались, хотя российское правительство объявило для них амнистию. Не верили они в нее. Об этом говорили пленные мятежники. Местные ополченцы, которых Даурбек Бесланов набрал в свой отряд в родном Урус-Мартановском районе, приступили к «зачистке» городских окраин. Но никто из нас этих «зачисток» не видел. Стали говорить о том, что со стороны Бесланова заявление о «зачистках» чистой воды вранье. Дескать, никогда он в своих стрелять не будет.

Наше командование, в свою очередь, заявило, что Грозный полностью блокирован, оставалось, дескать, применить новую тактику к боевикам, которую мы уже успели прозвать тактикой «выдавливания». Но и нашим начальникам мы не верили. Говорить о том, что город находился в кольце наших войск, можно было лишь с большой натяжкой. Мы-то знали, что по ночам боевики могли спокойно покинуть город и так же спокойно вернуться потом назад. Но с каждым днем щелей вокруг города становилось все меньше и меньше. Кольцо федеральных войск сжималось.

Вольготнее боевики чувствовали себя в горах. Там леса, глубокие ущелья, в общем, схорониться было где. Но командование требовало, чтобы войска активизировали свои действия в горах, чтобы противник ни днем ни ночью не мог чувствовать себя в безопасности. Короче, было решено кончать с мятежом в Чечне. Но одно дело сказать, другое сделать. Мы же не вели тотальную войну с чеченцами, и поэтому нам было трудно определить, кто есть среди них друг, а кто враг. А еще было мирное чеченское население, а еще было мирное русское население. В такой обстановке нам приходилось туго. Противнику в этом отношении было легче. Все русские — враги, из этого и исходили боевики. Они били по нам почем зря. Мы же думали о том, как бы не зацепить гражданских. За это карали строго.

В ту зиму мне пришлось несколько раз ходить на «зачистку» в горы. Впрочем, я мог бы и не ходить, потому как от начальника медицинской службы полка этого и не требовалось — у меня хватало и подчиненных. В каждую спецгруппу, отправлявшуюся в горы, обязательно включали медика. Уже и Ваня Савельев, моя правая рука в полковом медицинском хозяйстве, побывал в горах, и начальники медпунктов батальонов, и многие санинструкторы тоже там побывали, а мне все не представлялся случай. То меня прикомандировывали к медсанбату дивизии, то отправляли с ранеными в ростовский госпиталь, однажды даже в Москву с двумя тяжелоранеными вылетал, в госпиталь имени Бурденко. Но это уже было весной, зимой же меня носило по здешним полям сражений.

Но я хотел в горы. Илона писала мне редко, и я понял, что уже никому не нужен на этом свете, а посему мне нечего терять. Я даже стал ловить себя на мысли, что мне все равно, выживу ли я на этой войне или нет. Ведь что ждало меня после войны? А ничего. Пустота, одна пустота. Я много пил. Мне страшно стало смотреть на себя в зеркало. Я осунулся, под глазами у меня образовались мешки, и вообще, казалось, я постарел на сто лет. Ни дать ни взять — старик.

А мой сосед по армейской палатке начфин Макаров, который считался среди офицеров умеренным пьяницей, однажды на полном серьезе мне сказал:

— Брось хандрить. Жизнь и должна быть такой. Немного плохого, немного хорошего — это и есть гармония.

Я знал, что это были не его слова, а Конфуция, но кивнул в знак согласия. Тем не менее пить я не бросил и продолжал сохнуть, как старый тростник на ветру. В общем, жизнь загнала меня в угол, и когда в следующий раз отряд специального назначения стал собираться в горы, я тоже решил идти. Мне было все равно, вернусь я или нет.

— Иди и возвращайся, — сказал мне Макаров, который давно уже с тревогой наблюдал за мной, и ему не нравилось мое настроение. — И не вздумай свою башку дурную под пулю подставлять. Лучше уж задницу. Помни: мы живем в мире, где один дурак создает много дураков, а один умный — мало умных. Это я о том, чтобы ты берег себя. Ты ведь знаешь, я люблю тебя, Митя. Ты мужик добрый и умный. Такие должны жить, чтобы больше добрых и умных на свете было. Это дураков не жаль…

Я понимал, что он хотел подбодрить меня, но лишь тяжело вздохнул и пожал плечами. Ну что я мог ему обещать? Ведь я сам не знал, как поведу себя в горах.

— Не поминай лихом, — сказал я Макарову на прощание.

— Иди к черту, — ответил он мне, и я грустно улыбнулся.

Мы отправились в путь рано утром. Чтобы не пропустить нас наверх, боевики теперь стали по ночам минировать подступы к горам. Наши саперы ходили потом с миноискателями и делали проходы в минных полях. Порой кто-то из них подрывался на мине. Тогда-то и появилось в полку у саперов это страшное прозвище — «одна нога здесь, а другая там». Те обижались, потому что знали, что так зовут бойцы и подорвавшегося на мине Шамиля Басаева.