Партизанская быль

Вместе со своим политруком Иваном Ивановичем Коноваловым славная молодежь разведвзвода — комсомольцы Крез, Дежков, Сахариленко, Гречкосей, Макаревич, младший брат нашего нового комиссара Петр Чернуха, да и многие другие показали в тот день исключительную стойкость и отвагу. Они пробирались в густом дыму, среди деревьев, верхушки которых были охвачены пламенем, рисковали не найти выхода обратно, к отряду.

Дежкову обожгло щеку и ухо. На Макаревиче тлела одежда — он два раза бросался на землю, катался, чтобы затушить. Но ребята продолжали ходить пешком «в ад и обратно»; раем они считали лагерь, где тоже дышалось нелегко. Но у нас имелось одно спасительное место, которое разведчики быстро прозвали «курортом».

Это была большая яма, или, как у нас говорят, вертебина. В ней задержались весенние воды. Не то болотце, не то озерцо. В некоторых местах его глубина достигала высоты человеческого роста. До сих пор мы брали отсюда воду на хозяйственные нужды, разумеется, исключая кухню: стирали, мылись сами и мыли лошадей. Теперь же водоем начал приносить новую пользу: возле него легче дышалось, а опаленные огнем разведчики только и ждали случая, когда можно будет немного освежиться.

Немецкие пулеметы изредка били с двух сторон того треугольника, которым оцепили нас каратели. К вечеру второго дня разведчикам удалось добиться ценных данных о маневрах врага. Главные силы командование карательной части собрало у Барановки, куда и гнал нас пожар. Самый слабый заслон стоял на пути к Семеновке. Штаб карателей полагал, что идти на районный центр партизаны не решатся. Мы же выбрали для прорыва именно это направление. Готовились выйти к ночи.

Однако под вечер обстановка изменилась. Весь день стояло жаркое безветрие, в небе ни облачка, а тут вдруг сильные порывы ветра прошли над лесом. Огонь заревел, как зверь: его поддержал свежий приток воздуха.

С подветренной стороны пламя в мгновение ока перескочило через наши оборонительные просеки. А ветер после нескольких порывов взялся и подул с такой равномерной силой, будто явился по заказу наших врагов.

Идти в прорыв на Семеновку стало невозможным. От Блешни по верхушкам молодых смоляных сосенок пламя неслось в нашу сторону со скоростью ветра. Огонь останавливался лишь на мгновение и опять бросался вперед, захватывая все новые участки леса. Сквозь глухое ворчание пламени было слышно, как лопаются стволы взрослых сосен, трещат молодые посадки.

Самую большую опасность для лагеря представляла волна, шедшая с юга: там всюду хвойный, смолистый лес.

Жители лесных полос знают старый способ спасения от пожара. Он состоит в том, чтобы зажечь и пустить по ветру впереди себя новый пожар и следовать за ним. К этому средству только и оставалось прибегнуть теперь: побороть стихию стихией и послать огонь на ожидавшего нас врага.

Одновременно с тем, как поджечь лес впереди, надо было надежно оградить себя от идущего на нас пожара, расчистить новый оборонительный рубеж. Мы не могли сразу пойти за огнем, — нужно дать остыть обгоревшему лесу.

Воздух в лагере уже был раскален. Дышать нечем. В горле саднило, глаза слезились. Некоторым товарищам становилось плохо. Но работы никто не оставлял.

И вот по ветру пущен новый пожар. Добрую половину этой страшной ночи партизаны меж двух огней пилили, рубили, расчищали новую просеку — на этот раз последнюю свою защиту. Если бы ветер повернул, огонь поймал бы нас в ловушку.

Наконец, под утро мы смогли немного передохнуть. Перед нами лежал сожженный, свободный от огня участок. Но измученные люди не могли идти. Все бросились к грязной, взбаламученной болотной луже.

Никто не думал о том, чем кончится наша затея с пожаром. Никто не смотрел ни в сторону пущенного нами пламени, ни в сторону идущего к нам. Все наслаждались временным облегчением, данным водой.

Медсестры кричали, запрещая людям смачивать ожоги. Но их никто не слушал. Пусть потом на коже вздуются пузыри, пусть станет еще мучительней боль, пусть будет что угодно потом, — но сейчас нужна только передышка. И может быть хорошо, что мы получили ее. Выдержать предстояло еще очень многое.

И тут начал менять направление ветер. От тлеющих головней сгоревшего леса понесло на нас жаром и гарью.

Так наступило четвертое утро. Мы оказались в центре огненного кольца.

Каратели снова открыли огонь по горящему лесу. Звуки пулеметных очередей сливались с треском ломающихся деревьев, общим гулом пожара. Только привычным к стрельбе ухом можно было определить, что сегодня пулеметы стояли к нам ближе, чем вчера. Видно, гитлеровцы продвигались вслед за огнем по пепелищу.

Единственно, что теперь можно было сделать, — это ничего не делать и сидеть в воде, ждать, пока огонь исчерпает свою силу. Тем, кто останется жив, — встать на оборону.

Глянули бы на нас в эти часы немцы. Не люди, а черти в пекле. Лица черные, глаза воспаленные, красные, в голове и на бородах — мусор, хвоя, какие-то обгоревшие клочки. Я и сам не каждого партизана узнавал сразу. Но для меня красивее и лучше этих людей тогда быть не могло.

Посмотреть на каждого в отдельности — может, ничего особенного. Всякий вел себя по-своему; кто хуже, а кто лучше. Некоторые плакали, а иные еще шутили. Одна медсестра в ужасе заткнула уши оттого, что поблизости дико ржала околевающая от ожогов лошадь. Эта медсестра не увидела, что рядом с ней потеряла сознание вдова погибшего комиссара — Варвара Михайловна Немченко. А другая сестра — почти девочка, махонькая и слабая на вид — подняла через силу эту рослую женщину, отнесла поближе к воде, положила головой на кочку.

Два друга старались спасти ротный миномет. Миномет все норовил соскользнуть в воду с высокого пня, куда его с большими усилиями взгромоздили. Оба товарища пыхтели молча, стиснув зубы. А неподалеку старая повариха разведвзвода, не выпуская из рук лопаты, молилась богу.

С руганью, со слезами, с шутками, с беспримерным мужеством и с еле преодолеваемым страхом, но с настоящей партизанской выдержкой люди старались сохранить готовность к обороне.

Вот какую картину представлял собой наш лагерь к середине дня.

Широкой полосой вокруг водоема лес был вырублен и расчищен. Боеприпасы, часть продуктов высились кучами на кочках и пнях. Санчасть — на повозках, на мелком месте. В воде и люди: едва попав сюда, они засыпали. Пришлось выделить дежурных, которые не дали бы захлебнуться. Но попили болотной водички все-таки вдосталь.

А по краям этой, переполненной людьми лужи стояли на бруствере из дерна девять ручных пулеметов и два станковых; пять минометов. Поди нас возьми!..

Я приказал радистке Щербаковой во что бы то ни стало связатъся с соединением, передать Попудренко, быть может, последнюю радиограмму.

Щербакова долго пыталась включить рацию, но потом, видно, расстроилась, даже рассердилась. Нервно смотала шнур, вложила всю аппаратуру в сумку и крикнула: — Один грохот в эфире!..

Мне пришлось подбодрить ее:

— Ну, пожалуйста, постарайтесь, попробуйте еще раз!

Уж не близится ли гроза? — спросил слышавший наш разговор начальник штаба Тимошенко. Мы посмотрели на небо. Трудно было что-либо понять: вместо солнца висел за дымом желтокрасный шар. Но и шар скоро скрылся во мгле. И вдруг над нашими головами прокатился сильный грохот артиллерийской канонады.

— Все напасти на нашу голову! — сказал комиссар Чернуха. — Артиллерии еще не хватало!

Грохот нарастал и ширился. На совершенно почерневшем небе сверкнули яркие зигзаги.

— Урра, молния! — крикнул кто-то истошно-радостным голосом.

В самом деле, на минуту все зловеще затихло, потом рванул ветер, опять загремело небо — и началась гроза.

В эту ночь под проливными потоками дождя мы покинули «Змеиные горы». Бурный ливень словно вбил огонь в землю. Мы передвигались в полной темноте, изредка озаряемой молниями. Противника нигде не встретили — такая буря была ему не по вкусу, да и по правде сказать, он имел все основания думать, что утром найдет в лагере наши обгоревшие кости.