Страница 53 из 134
Опять приближается лай, но уже не сзади, а сбоку, это им удалось на лошадях объехать болото и навести собак на наши следы. Мы, как бы получив толчок, опять ускоряем, если так можно это назвать — бег. Все ближе лай. Напрягая последние силы, мы рвемся к спасительному болоту. Сзади упал с легким вскриком товарищ. Подбегаю, но он как-то страшно уже вытянулся и лежит, спокойно уткнувшись в землю, и нет дыхания. Переворачиваю, но нет жизни. А собаки уже совсем близко, слышно, как ломятся лесом всадники, трещат кусты, все ближе гон. Бросаюсь к болоту и по пояс в воде скрываюсь в камышах; это, оказывается, речка, а дальше начинается опять болото, и, сделав еще несколько рывков, я чувствую полное безразличие: поймают, убьют, повесят — мне все равно. Впереди я не вижу ребят, но сбоку слышу: «Ложись! Натягивай кочки на себя». Приседаю в воде, пытаюсь натянуть мох с соседней кочки, делается легче, и я стараюсь хрипеть тише, но внутри все горит. Силюсь замереть, слышу, как накатывает преследование, как приближаются лошади, хрипят псы, лая на бегу… И уже подскакала к воде погоня. Сквозь камыш и ольху я вижу, как впереди рвутся псы, у рыжей лошади падает белая пена с губ, совсем как у нас, уже стемнело, но я вижу пасть черного дога, который брызжет слюной, но собак не спускают с ремней. Лошади потянулись к воде, немцы начали беспорядочно стрелять в нашу сторону, поливая из автоматов, но нас они не видят… А сейчас начинают переговариваться, что поздно и могут быть партизаны, нужно скорей возвращаться.
Собаки упираются, но их оттаскивают, и, повернув лошадей, уезжают назад, боясь ночного леса.
Прошло несколько минут, и начали подниматься кочки, вставали темные силуэты. После бега, лая собак за спиной — вдруг наступила тишина. Замечаю туман над болотом. Никуда не хочется идти, не хочется двигаться, даже шевелиться… Но этого нельзя делать. Нужно за ночь уйти как можно дальше. Но куда идти? После плутаний по болоту и лесу мы даже не знаем, где восток, где запад, где триангуляционная вышка. Только сейчас Клочко сообщает нам, что встреча с партизанами назначена в деревне Пуныще. В двенадцать часов ночи. Пароль: «Семьдесят человек и три девушки. Валя с Москвы».
Совещаемся и начинаем искать — что у кого есть съестного. У меня оказался кусок сахара и немного табака, другие вытянули кто мокрые спички, кто зажигалку. Я рад, что рисунки сохранились в резиновом пакете, но сейчас их осмотреть невозможно. Краски! — скорей вылить воду из коробки. Подошла моя очередь затянуться три раза полумокрой цигаркой. Выясняем, кто умер от разрыва сердца. Это был молодой парень из Донбасса. На часах у Лешки десять, значит, мы бежали чистых семь часов. И опять нужно собрать все силы для нового рывка. А у нас сейчас единственное желание — лежать бы и лежать. Юрка подбадривает всех анекдотами. Сапоги, которые были мне по ноге, сейчас удивительно жмут, а левая нога у задника, чувствую, совсем растерта. Но сейчас идет обсуждение: если там запад, то куда идти, где может быть вышка? Наконец решили где. Нужно подниматься и идти.
Идем, хлюпая, проваливаясь. Вышли на опушку. Здесь пахота, и во тьме ночи вырисовывается дом. Чей он? Мы обходим его стороной. Натыкаемся на речку, переходим по кладке, в кусты от нас шарахнулась влюбленная парочка, мы шарахаемся в другую сторону и пробираемся в деревню задами. Подошли к крайней избе, тихонько стучим в окно. Открылось маленькое окошко сбоку, выглянула старушка. Начинаем спрашивать, какая деревня и где и какие ближние, стараясь не выдать, что спрашиваем Пуныще. Наконец старуха произносит «Пуныще»:
— Беретов двенадцать будет, от Седова вправо.
Пошли в этом направлении, натыкаясь то на огород, то на проселочную дорогу, и уже поздней ночью попадаем в лес, где нас застает дождь. Мы измучены, падаем друг на друга и засыпаем. Дождь сильный, и мы все как бы играем во сне — верхние, намокнув, стараются подлечь под нижних. Но эта игра продолжалась недолго, начинается рассвет, дождь усилился, льет со старой ели, под которой мы лежим, и в сером рассвете мы снова должны искать убежища. Находим развесистую ель… Слышен гул машин, и нам кажется, что это наши части пробираются в Карпаты. Почему в Карпаты?.. В плену из уст в уста передавалось, что есть приказ: всем пленным, бежавшим из лагерей, всем партизанам двигаться в Карпаты и организовывать там второй фронт; туда посылают самолеты, сбрасывают десантников и оружие. Да, план гениальный, мы его приписываем Сталину. Решаем, что нужно, если не найдем здесь партизанский отряд, двигаться лесами (без компаса и карты!) в Карпаты и открывать второй фронт на две стороны, на запад и на восток, чтобы расчленить немецкие полчища на две части, перерезать коммуникации. В общем, у нас самые героические и решительные планы, и нам кажется, что начинается настоящее дело, это чувство появляется у людей, когда они включаются в борьбу и верят в нее. Только сейчас начинаем ощущать, что мы на свободе. Сколько времени мы были оторваны от внешнего мира! А сейчас можем идти, куда хотим! Правда, мы не знаем, куда идти. Но можем! Какое счастье — дождь, смывший наши следы, ели, укрывшие нас! Свобода! Сво-бо-о-да!!!! Лес стоял в тумане дождя, с веточек свисали капли, отсвечивая рассветом.
Двинулись в путь и подошли болотом к опушке леса, впереди на бугре деревня, левее презирается в тумане амбар, у которого ходит часовой.
Нам необходимо было общаться с людьми, чтобы узнать — где мы находимся и есть ли где партизаны? Есть ли свои люди? Мы стояли мокрые и голодные, усталые, но с горящими глазами, и каждый ждал, кто согласится первым выйти к людям — может, к врагам?
Надвигался день, нужно решаться. Взгляды всех остановились на мне, только у меня красноармейская форма, на остальных — форма литовских националистов, которую им дали немцы. Молча снял пояс, скрутил наподобие нагана, кладу в карман и угрожающе шевелю, как будто сейчас выстрелю через карман. Внутри все напряглось, но внешне спокойно прошу Николая Гутиева идти метрах в ста от меня, страхуя.
Иду, поднимаюсь в гору к крайнему сараю, у которого стоят мужики и две женщины, все пожилые. Сразу говорю:
— Здравствуйте.
Отвечают настороженно и недружно.
Спрашиваю, как называется деревня? И, к моему удивлению, называют Пуныще. Да, удивительно бывает в жизни — столько проплутав, попасть именно туда, куда нужно. Уже бодрее задаю следующий вопрос:
— Бургомистр есть? — Обращаюсь к одному помоложе: — Веди к нему! — И грозно вращаю в кармане своим импровизированным пистолетом.
— Нет, это в Пышно, а у нас деревня, чего ж он сидеть здесь будет.
Я не унимаюсь:
— Веди тогда к полицаю! Мы его сейчас решим!
— Ой, что вы, люди, нема полицая. Тогда, совсем расхрабрившись, говорю:
— Ну, так веди к старосте!
Старики, переминаясь, все разом начали говорить:
— Да не надо его, он свой, наш человек, для. формы поставленный, чего его стрелять.
С меня спадает сразу при слове «свой» то внутреннее напряжение, в котором происходит этот непринужденный разговор о расстреле бургомистра и полицая моим из пояса скрученным «наганом». Охотно соглашаюсь, что стрелять не надо.
— Тогда, — говорю, — дайте чего поесть. Подошел Николай, и нас повели в хату. Хозяйка дала
полхлеба черного, целую пилотку картошки и несколько соленых огурцов. Заговорили о партизанах, нам рассказали, что отряд ночью был, но куда пошел, никто не знает, а немцы, оказалось, стоят рядом, в Пышнянском сельсовете, это близко. Мы простились со всеми и опять по одному ушли в лес.
Да, кажется все так обыденно! Но в то утро для свидания с миром, чтобы перейти этот рубикон — первого разговора с людьми по другую сторону проволоки, нам понадобилось напряжение всех душевных сил. Почти год мы, военнопленные, не общались с мирным населением; мы не знали, что происходит в мире, в стране, немцы в лагере говорили, что Сталинград пал и вся Россия уже в их руках. Мы не знали, что мы встретим и как отнесутся к нам, бывшим военнопленным, наши люди. И наши ли это люди — на кого мы вышли? Ведь были же и полицаи.