Синяя борода

И еще она сказала, что ей всегда хотелось подойти к Муссолини, у которого орденов и медалей было столько, что места на мундире не хватало, и спросить: «Раз вы совершили столько подвигов, как это от вас еще что-то осталось?»

А потом она припомнила проклятую мою фразу в разговоре по телефону.

— Значит, говоришь, на войне от женщин, как от вшей, недостатка не было? Только вычесывать успевай.

Извини, говорю, мне очень жаль, и в самом деле, напрасно я это сказал.

— Никогда раньше не слышала этого выражения, — сказала она. — Пришлось догадываться, что оно значит.

— Да забудь ты это.

— Знаешь, что я подумала? Подумала, что тебе встречались женщины, которые за кусок хлеба для себя и детей своих да стариков на все пойдут, ведь мужчины или погибли, или воевали. Ну что, правильно?

— О Господи, хватит, — простонал я.

— Что с тобой, Рабо?

— Достала ты меня, вот что.

— Вообще-то не трудно было догадаться, — сказала она. — Ведь, когда война, женщины всегда оказываются в таком положении, в этом вся штука. Война — это всегда мужчины против женщин, мужчины только притворяются, что дерутся друг с другом.

— Бывает, что очень похоже притворяются, — сказал я.

— Ну и что, они ведь знают, что о тех, кто лучше других притворяется, напишут в газетах, а потом они получат медали.

— У тебя обе ноги свои или есть протез?

— Свои.

— А Лукреция, служанка, которая тебе дверь открыла, потеряла и глаз и ногу. Я думала, может, и ты потерял ногу.

— Бог миловал.

— Так вот. Однажды утром Лукреция пошла к соседке, которая накануне родила, отнести два свежих яичка, надо было через луг перейти. И она наступила на мину. Чья это была мина, неизвестно. Известно только, что это мужских рук дело. Только мужчина способен придумать и закопать в землю такую остроумную штучку. Прежде, чем уйдешь, попробуй уговорить Лукрецию показать тебе все медали, которыми она награждена.

И добавила:

— Женщины ведь ни на что не способны, такие тупые, да? И в землю они только зерна закапывают, чтобы выросло что-нибудь съедобное или красивое. И ни в кого гранатой не запустят, разве что мячом или свадебным букетом.

Окончательно сникнув, я сказал:

— Хорошо, Мерили, ты своего добилась. В жизни не чувствовал себя ужаснее. Надеюсь, Арно достаточно глубока, вот возьму и утоплюсь. Позволь мне вернуться в гостиницу.

— Оставь пожалуйста, — сказала она. — По-моему, я просто заставила тебя посмотреть на собственную персону так, как все мужчины смотрят на женщин. Если это мне удалось, то очень хотела бы, чтобы ты остался на обещанный чай. Кто знает? А вдруг мы опять станем друзьями?

29

Мерили привела меня в маленькую уютную библиотеку, в которой, по ее словам, размещалась собранная ее покойным мужем огромная коллекция порнографических книг по гомосексуализму. Я полюбопытствовал, куда же книги делись, и оказалось, она продала их за немаленькую сумму, а деньги разделила между своими слугами — все они женщины, все так или иначе серьезно пострадали во время войны.

Мы расположились друг против друга в чересчур мягких креслах за кофейным столиком. Дружелюбно мне улыбнувшись. Мерили сказала:

— Так-так, мой юный протеже, ну, как дела? Давненько не виделись. Семейная лодка, говоришь, наскочила на риф?

— Прости, не надо было мне этого говорить. Вообще ничего не надо было говорить. Я как наркотика нанюхался.

Чай с петифурами подала служанка, у которой вместо ладоней были стальные зажимы. Мерили что-то бросила ей по-итальянски, та рассмеялась.

— Что ты сказала?

— Что твоя семейная лодка разбилась о риф.

Женщина с зажимами ответила Мерили, и я попросил перевести.

— Она говорит, чтобы в следующий раз ты женился на мужчине. Муж держал ее ладони в кипятке, чтобы выпытать, с кем она спала, пока он был на фронте. А спала она с немцами, потом, кстати, с американцами. И началась гангрена.

В уютной библиотеке над камином висела картина, написанная в манере Дэна Грегори, я о ней уже упоминал, — подарок Мерили от жителей Флоренции, на картине — ее покойный муж граф Бруно, отказывающийся завязать глаза перед расстрелом. На самом деле было не совсем так, сказала она, но совсем так никогда ведь не бывает . И тут я спросил, как случилось, что она стала графиней Портомаджьоре, владелицей роскошного палаццо, богатых поместий на севере и всего остального.

И Мерили мне рассказала: она с Грегори и Фредом приехали в Италию до вступления Соединенных Штатов в войну против Германии, Италии и Японии, и принимали их как больших знаменитостей. Их приезд считался блестящим пропагандистским успехом Муссолини: еще бы, ведь это «величайший американский художник, известнейший авиатор и неотразимо прекрасная, талантливая актриса Мерили Кемп» — так дуче называл нас и говорил, что «мы прибыли, чтобы принять участие в духовном, физическом и экономическом итальянском чуде, которое на тысячелетия станет образцом для всего мира».

Пропаганда так с ними носилась, что пресса и общество принимали Мерили с почестями, достойными великой актрисы.

— Вот так, внезапно из туповатой, легко доступной девки я превратилась в жемчужину в короне нового римского императора. Дэн и Фред, надо сказать, пришли в замешательство. Им ничего не оставалось, как относиться ко мне с уважением на публике, вот уж я повеселилась! Ты же знаешь, Италия совершенно помешана на блондинках, и где бы мы ни появлялись, первой входила я, а они шли позади, вроде моей свиты.

И я как-то без всяких хлопот выучила итальянский. Вскоре говорила гораздо лучше Дэна, хотя он еще в Нью-Йорке брал уроки итальянского. Фред же, конечно, так и не выучил ни слова.

Фред и Дэн, погибшие, можно сказать, за дело Италии, стали итальянскими героями. А слава Мерили даже пережила их славу, она осталась очаровательным, прекрасным напоминанием об их высшей жертве, а также о предполагавшемся преклонении многих американцев перед Муссолини.

Должен сказать, она и правда была все еще прекрасна, когда мы встретились, — даже без косметики и во вдовьем трауре. Хотя после всего пережитого могла бы выглядеть и пожилой дамой в свои сорок три года. А впереди у нее оставалась еще треть столетия!

Она еще станет, помимо всего прочего, самым крупным в Европе агентом по продаже изделий фирмы «Сони». Да, жизни в этой старушке Мерили еще было на двоих!

Мысль графини о том, что мужчины не просто бесполезные, но и опасные идиоты, тоже опередила свое время. У нее на родине эти идеи по-настоящему восприняли только в последние три года Вьетнамской войны.

После смерти Грегори ее постоянно сопровождал в Риме граф Портомаджьоре, красавец Бруно — холостяк, оксфордец, министр культуры в правительстве Муссолини. С самого начала граф объяснил Мерили, что близость между ними невозможна, так как его интересуют только мальчики и мужчины. Такое предпочтение считалось в те времена криминальным, но граф, несмотря на все свои возмутительные поступки, чувствовал себя в безопасности. Он знал, что Муссолини не даст его в обиду, поскольку он был единственный представитель старой аристократии, который принял высокий пост в правительстве диктатора и, кроме того, буквально пресмыкался перед этим выскочкой в сапогах.

— Дерьмо он был, настоящее дерьмо, — заметила Мерили. — Люди издевались над его трусостью, тщеславием и изнеженностью.

— Но оказалось, — добавила она, — при всем при том он умело руководил британской разведкой в Италии.

Популярность Мерили в Риме после гибели Дэна и Фреда, еще до вступления Америки в войну, выросла необычайно. Она как сыр в масле каталась, бродила по магазинам и танцевала, танцевала, танцевала с графом Бруно, который обожал поболтать с ней и вообще держался истинным джентльменом. Он исполнял все ее желания, вел себя корректно и никогда не указывал, что и как ей делать, пока однажды вечером не сообщил, что сам Муссолини приказал ему жениться на ней!