Синяя борода

Думаю, в основном из национальных чувств — армянин должен помогать армянину — он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в рекламное агентство «Лейдвел и Мур», которое понравилось ему больше других. И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.

Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но вообразите!

Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за полстолетия, «Нью-Йорк тайме» вышла с его некрологом. В некрологе говорится, что Марк Кулон — герой французского Сопротивления и что после войны он занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской компании «Братья Кулон и компания».

Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком серьезно.

Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах. Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.

Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает Охотничий клуб в Ист-Квог.

Я сказал ей:

— Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на алтарь Терпсихоры.

Дела мои у «Лейдвела и Мура» шли неплохо. Там-то я и написал рекламный плакат с изображением самого красивого в мире лайнера «Нормандия». На переднем плане был самый красивый в мире автомобиль — «корд». На заднем — самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из «корда» выходила самая красивая актриса в мире — Мадлена Керолл. В какое время мы живем!

Улучшение питания и условий жизни сыграло со мной злую шутку — однажды вечером заставило с портфелем под мышкой отправиться в Студенческую лигу живописи. Я собрался серьезно заняться живописью, хотел посещать занятия Нельсона Бауэрбека, художника— реалиста, как почти все тогдашние преподаватели живописи. Я представился ему и показал свои работы. Он был известный порт— ретист, и его картины еще можно видеть по крайней мере в одном месте, в Нью-йоркском университете — моей alma mater, я сам их там видел. Он написал портреты двух бывших ректоров этого университета, которые занимали эту должность еще до того, как я туда поступил. Он их обессмертил, а такое может только живопись.

Человек двенадцать за мольбертами писали обнаженную натуру. Надеялся присоединиться к ним и я. Они казались веселой семьей, которой мне так недоставало. Семья в «Лейдвел и Мур» меня не приняла. Там не понравилось, как я получил работу.

Бауэрбеку было лет шестьдесят пять, для преподавания многовато. У него когда-то учился руководитель художественного отдела агентства, и он рассказывал, что родом Бауэрбек из Цинциннати, Огайо, но, как и многие американские художники в то время, лучшие, зрелые годы жизни он провел главным образом в Европе. Такой он был старый, что успел там пообщаться, хоть и не долго, с Джеймсом Уистлером, Генри Джеймсом, Эмилем Золя и Полем Сезанном! Еще он утверждал, что дружил с Гитлером перед первй мировой войной, когда тот был голодающим художником в Вене.

Когда я с ним познакомился, старик Бауэрбек и сам был похож на голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят — люди уходят.

Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал — слава Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:

— О, Боже, милый ты мой! Бедный мальчик, кто же это так тебя изуродовал? Может, ты сам?

Я в конце концов спросил его, в чем дело.

— Не уверен, — ответил он, — смогу ли я это выразить словами. — Ему, видно, и правда трудно было выразить свою мысль.

— Прозвучит очень странно, — наконец выговорил он, — но если говорить о технике, ты все умеешь, буквально все. Понимаешь, к чему это я?

— Нет.

— Да и я не совсем. — Он сморщился. — Я вот что думаю: для большого художника очень важно, даже совершенно необходимо как— то примириться с тем, что на полотне он может не все , и суметь найти свои средства выражения. Мне кажется, нас привлекает в серьезной живописи тот дефект, который можно назвать «личностью», а можно даже — «болью».

— Понимаю, — сказал я.

Он успокоился.

— Кажется, и я тоже. Никогда раньше не мог это сформулировать. Интересно, а?

— Но все-таки принимаете вы меня в студию или нет?

— Нет, не принимаю, — ответил он. — Это было бы нечестно и с твоей, и с моей стороны.

Я взбесился.

— Вы отказываете мне по причине какой-то заумной теории, которую только что придумали.

— О нет, нет, — возразил он. — Это я решил еще до всякой теории.

— Тогда по какой же причине? — настаивал я.

— По той, что мне достаточно было первой же работы из твоей папки. Я сразу понял: холодный он человек. И я спросил себя, как теперь спрашиваю тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной потребности что-то сказать?

Тяжелые времена!

Вместо уроков живописи я записался в творческий семинар, который вел три вечера в неделю в Сити-колледж довольно известный новеллист Мартин Шоуп. Он писал рассказы о черных, хотя сам был белый. Несколько его рассказов иллюстрировал Дэн Грегори с обычным для него восхищением и сочувствием к тем, кого считал обезьянами.

Насчет моих писательских опытов Шоуп заметил, что дело не продвинется, пока я не научусь с неподдельным энтузиазмом описывать, как выглядят разные вещи, особенно человеческие лица. Шоуп знал, что я хорошо рисую, и не мог понять, почему мои словесные описания так невыразительны.

— Для того, кто рисует, сама идея изобразить вещи словами — все равно что приготовить обед в День Благодарения из битого стекла и шарикоподшипников, — сказал я.

— Тогда, может быть, лучше откажетесь от курса?

Так я и сделал.

Не знаю, что в конце концов сталось с Мартином Шоупом. Возможно, он погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слышала. Люди приходят — люди уходят!

Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер, который тоже временами вел творческий семинар, снова ворвался в нашу жизнь, и как еще ворвался! Все, что между нами произошло, конечно, забыто. Слышно, как он храпит в спальне наверху. А когда он проснется, посмотрим, как оно у нас пойдет.

Сегодня, примерно в полночь, его доставила сюда спасательная группа Добровольного пожарного отряда из Спрингса. Он разбудил соседей воплями о помощи, вопли неслись буквально из всех окон дома, где он жил. Спасатели хотели отправить его в госпиталь ветеранов в Риверхед. Он ветеран, всем это известно. Всем известно, что и я ветеран.

Но он утихомирился и сказал, что с ним все будет в порядке, если его отвезут сюда. Раздался звонок в дверь, и я их встретил в холле, где висели литографии девочек на качелях. Ввалилась кучка полных сочувствия спасателей-добровольцев со смирительной рубашкой, в которую втиснули безумную плоть Пола Шлезингера. Наверно, если бы я позволил, они, в порядке эксперимента, сняли бы рубашку.

Тут вниз спустилась Цирцея Берман. Мы оба были в пижамах. Столкнувшись с безумцем, люди ведут себя странно. Пристально посмотрев на Шлезингера, Цирцея повернулась спиной ко всем и стала поправлять литографии девочек на качелях. А значит, есть вещи, которых боится эта с виду неустрашимая женщина. Она оцепенела.

Душевнобольные для нее, видно, подобны Горгоне. Посмотрит на безумца и окаменеет. Тут что-то есть.