Африканская ферма

— Не могу, о боже, не могу больше терпеть! — стонала она. — О боже мой, боже. Все это время я молчала, все эти месяцы, долгие, долгие месяцы я терпела… Но у меня нет больше сил, о боже!

Грегори опустился на колени у порога, прислушиваясь.

— Не прошу у тебя ни мудрости, ни любви человеческой, ни работы, ни знаний, ничего того, к чему я так стремилась, только избавь меня от боли. Хоть на час. А потом будь что будет.

Она села на постели и прикусила руку.

Он тихо отошел от дверей, вышел на крыльцо и долго стоял, глядя на безмятежное звездное небо. Когда он вернулся, она лежала как обычно, устремив взгляд на львиную лапу.

— Вам очень больно? — спросил он, подойдя ближе.

— Нет, не очень.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Нет. Только наймите фургон. Мы едем.

Плотно сжав губы, она показала рукой на спящего пса. Грегори поднял его и положил рядом с ней. Она попросила Грегори расстегнуть ей халат, так чтобы пес мог положить свою черную мордочку ей на грудь.

Когда ее спросили о здоровье на следующее утро, она ответила: «Лучше».

— Кто-то должен сказать ей, — не выдержала хозяйка. — Нельзя допустить, чтобы она отошла не исповедавшись. Боюсь, что малыш у нее был незаконнорожденный. Пойдите и скажите ей, доктор.

Хозяйка наседала на доктора до тех пор, пока он не согласился выполнить ее просьбу. Едва зайдя в комнату больной, он тотчас же вылетел как ошпаренный и погрозил хозяйке кулаком.

— Разрази меня бог, если я когда-нибудь соглашусь выполнять ваши поручения! — Он снова потряс кулаком и, ругаясь, ушел.

Когда Грегори вошел в комнату, Линдал лежала, свернувшись клубочком, лицом к стене. Он не осмелился беспокоить ее. Но через некоторое время она повернулась к нему и сказала:

— Принесите завтрак. Я хочу есть. Два яйца, ломтик поджаренного хлеба, мясо… Нет, два куска хлеба, пожалуйста.

Пораженный, Грегори принес на подносе все, что она попросила.

— Помогите мне сесть и придвиньте поднос поближе, — сказала она. — Я должна все это съесть. — Она подвинула тарелки поближе и расставила их поудобнее. Разломила ломтик поджаренного хлеба, разбила оба яйца, положила в рот крошечный кусочек хлеба и стала кормить собаку ломтиками мяса.

— Двенадцати еще нет? — спросила она. — Обычно я завтракаю позже, оттого и нет еще аппетита. Уберите, пожалуйста. Нет-нет, не уносите. Оставьте все на столе. В двенадцать я позавтракаю.

Она откинулась на подушки, ее била дрожь. Немного погодя она сказала:

— Принесите мне платье.

Он посмотрел на нее с удивлением.

— Да, завтра я думаю встать. Я бы встала сегодня, да уже поздно. Повесьте платье на спинку стула. Воротнички — в картонке, туфли за дверью.

Она внимательно следила, как он собирает и складывает все на стул.

— Пододвиньте стул, — сказала она. — Отсюда я ничего не вижу. — Подложив руку под щеку, больная долго смотрела на свое платье.

— А теперь откройте ставни, — велела она, — я буду читать.

Старые, знакомые нотки послышались ему в ее мелодичном голосе. Он повиновался, открыл ставни — и усадил ее спиной к взбитым подушкам.

— Подайте мне книги, — нетерпеливо продолжала она, показывая пальцем. — Вон ту, толстую, и журналы, и пьесы.

Он разложил все, что она просила, подле нее на постели, а она подвинула книги и журналы поближе, глаза у нее ожили, засверкали, но лицо оставалось белым, как горная лилия.

— Еще вон ту, большую, что на комоде. Не помогайте мне, я сама ее удержу, — сказала Линдал.

Грегори уселся в углу, и некоторое время слышался только шелест переворачиваемых страниц.

— Отворите, пожалуйста, окно, — попросила она, слегка раздраженным тоном. — И выбросьте эту книгу. Глупость ужасная! Я думала, эта книга представляет какую-то ценность. А тут только слова, слова и никакого смысла. Вот и прекрасно! — сказала она с одобрением, когда он выбросил книгу. — Какая же я была глупая, что читала подобную чепуху!

Сдвинув брови и опираясь локтями о толстый том, она принялась читать другую книгу. Это были пьесы Шекспира.

— Обвяжите мне голову платком да стяните потуже: боль несносная.

Он сделал все, что она просила, сел на свое место в углу и почти тут же увидел, как из-под ладоней, которыми она прикрыла глаза, капают слезы.

— Я отвыкла от такого яркого света, голова кружится, — пожаловалась она. — Ступайте, закройте ставни.

Когда, закрыв ставни, Грегори вернулся с улицы, она лежала, съежившись среди подушек. Плечи ее вздрагивали, и он понял, что она плачет. Он не стал зажигать огня.

Вечером Линдал наказала разбудить ее пораньше, она-де оденется к завтраку. Однако, когда пришло утро, одеваться она не стала, сказала, что слишком холодно, и пролежала весь день, глядя на приготовленное для нее платье. И все же она велела послать на ферму за фургоном, сказав, что в понедельник едет в Капскую колонию.

После полудня она попросила открыть окно и подвинуть к окну кровать.

День был свинцово-серый, тяжелые тучи висели над самыми крышами домов, на безлюдной улочке перед гостиницей стояла тишина, лишь изредка нарушаемая порывами ветра, который подхватывал сухие листья и, поиграв ими, бросал в придорожную канаву. Линдал смотрела на улицу. Неожиданно раскатился звон церковного колокола, и в конце улицы показалась процессия, следовавшая за гробом какого-то старика. Линдал следила глазами за процессией до тех пор, пока она не скрылась за деревьями по ту сторону кладбищенских ворот.

— Кого это хоронят? — спросила она.

— Старика, — отвечал он. — Говорят, ему было девяносто четыре года. Я не знаю имени.

Она помолчала, глядя в одну точку.

— Вот отчего колокол звонил так весело, — наконец заговорила она. — Когда умирает старик, человек, который прожил долгий век, — это не такое печальное событие. А вот когда умирает молодой, колокола плачут навзрыд.

— И старикам жить хочется, — сказал он, только бы поддержать разговор.

Она приподнялась на локте.

— Да, им хочется жить и не хочется умирать, — отозвалась она. — Ну и что? Они прожили свое. Они ведь знали, что человеческий век — семьдесят лет, вот и жили бы, чтобы все успеть. А когда умирают молодые, которые ничего еще не успели повидать, ничего не успели узнать, это ужасно. Тогда-то и рыдают колокола. Я сразу поняла, что умер старик. Слышите, как смеются колокола. «Так и должно быть, так и должно быть, — вещают они. — Он отжил свое».

Больная в изнеможении откинулась на подушки. Блеск в ее глазах потух, и она молча смотрела на улицу. По одному, по двое из ворот кладбища выходили люди, проводившие в последний путь покойника, а потом улица снова опустела и ее затопили сумерки. Когда в комнате стало темно, Линдал сказала:

— Сегодня ночью будет дождь, — и беспокойно заворочалась на подушках. — Как ужасно лежать под дождем… — добавила она немного погодя.

Он не сразу понял, что она имеет в виду, — и не откликнулся. Каждый молча думал о своем.

— Ступайте, возьмите мой плащ, — тот новый, серый, он за дверью на вешалке. Под высоким эвкалиптом вы найдете маленькую могилку. Вода сейчас каплет на нее с листьев. Покройте могилку плащом.

Она передергивалась, как от боли. Грегори сказал, что все сделает, и снова наступило молчание. Она впервые заговорила о своем ребенке.

— Он был такой маленький, — промолвила она, — и жить-то не жил, всего три часа. Его положили возле меня, а я его даже не видела, только чувствовала, что он тут, рядом. — Помолчав, она добавила: — Какие у него были холодные ножки… я взяла их в руку, чтобы согреть… крохотные такие… — У нее задрожал голос. — Он прижался ко мне… хотел молока, хотел, чтобы ему было тепло. — Она овладела собой. — Я его не любила, нет. Его отец не был принцем из сказки; ребенка я не любила, но он был такой маленький. — Она пошевелила рукой. — Неужто никто не поцеловал его перед тем, как опустить туда? Ведь за всю свою короткую жизнь он никому не сделал зла. Неужто никто его не поцеловал?