Страница 8 из 30
Таня покраснела, сомневаясь, правду ли говорит старик, так как голос у него звучал неприветливо.
— Нас тут много, — сказала она уверенно. Лесник мельком бросил взгляд на автомат, свисающий через плечо девушки стволом к земле, и отчеканил:
— Вас десятеро!
В душе у Тани похолодело, она замерла, не зная, что делать, а старик, по-прежнему глядя на нее колючими глазами, сказал вдруг:
— Торопись, пани, к своим, не бойся, я не выдам никому. Тех двух я тоже направил к пани Эндрижковой.
— Как зовут вас? — спросила она нерешительно, будто имя старика могло гарантировать ей безопасность.
— Гоудков, — сурово ответил тот и пошел прочь.
Вышла Таня из леса, а село далеко-далеко на горизонте. В горле у нее уже давно пересохло. Миновала узенькую речушку, но напиться грязной воды не решилась.
Зарозовел рассвет. Тишина… Все вокруг очень похоже на родные места под Ленинградом. Казалось, что не было ни десанта, ни смертельной опасности. Только очень хотелось пить.
Вот и село. Окна в домах еще светятся. Зашла в чей-то двор.
Тут на нее залаяли собаки. Девушка едва успела увернуться. За темным окном заблестел огонек спички. «Все… Сейчас выйдут», — мелькнуло в голове.
И вдруг:
— Тсс…
Человек, ни слова не говоря, накрыл ее плащом и взвалил к себе на плечи. Из дома кто-то выбежал. Тот, кто нес Таню, сказал в темноту:
— Доброе утро, пан староста! Почему сегодня такой шум? Я вот иду с поля, слышу, собака гавкает, суета. Вдруг мимо меня промчался какой-то незнакомый, так, видно, спешил…
— Куда? Не заметил? — заинтересовался староста.
— Вон по той дорожке, кажется. Но, по совести говоря, точно и не знаю, потому что сам перепугался. До свидания, пан староста.
Дверь открыла женщина. Это и был тот домик, в котором Таня должна была встретиться с Виктором и Барановым. Увидев Баранова, девушка бросилась к нему и заплакала.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — всхлипывала она, глотая слезы и размазывая их грязным кулаком.
— Наш врач, — отрекомендовал ее Баранов хозяевам.
В рваных сапогах, перепачканная грязью, бледная и худая, Таня была похожа на подростка.
Виктор, как и подобает солидному мужчине, прятал свои эмоции и поглядывал с укоризной: чего бы это он так июни распускал?
Хозяйка нашла для Тани сухую обувь, одежду, теплые чулки, согрела воды. Виктору подошло все сыновье.
Таня сначала подумала, что партизаны тут, в селе, а когда поняла, что друзья далеко в лесу, почувствовала, как дрожит от усталости все тело.
К вечеру муж пани Эндрижковой снарядил свой возок в лес. Ехал за хворостом. Никто не обратил внимания на поклажу в том возке. А когда заезженные колеса гремели по сельской мостовой, соседи будто случайно выглядывали из-за изгороди и тихо говорили вслед старику:
— Помоги вам бог!
Баранов чувствовал себя в лесу, как в родном доме. Тот, кто посмотрел на него во время лесного перехода, сказал бы, что перед ним учитель. И не ошибся, потому что Михаил Баранов и в самом деле был педагогом по профессии. Только был он не из тех наутюженных, рассудительных воспитателей, которые измеряют детское сознание своим собственным. Нудных моралистов он и сам не мог терпеть.
Баранов еще с детства увлекался путешествиями и знал на память целые страницы о Миклухо-Маклае, любил книжки Гайдара и Жюля Верна. Его воображение волновали конники Котовского и Павка Корчагин.
Став учителем, Баранов остался горячим романтиком, искренним товарищем, прекрасным организатором. За это воспитанники щедро платили ему своей любовью, доверием.
Таким был Михаил и на войне — бесстрашным, смелым, а некоторые его поступки казались иногда необдуманными, хотя на самом деле Баранов не терпел бесшабашности. Партизанская война научила его решительности и самообладанию. Он молниеносно ориентировался в обстановке.
Прыгнув с неба в окно, прямо на свадебный стол, Михаил не растерялся: разбил люстру и, воспользовавшись паникой и темнотой, исчез. А когда среди ночи незнакомый чех предложил ему укрытие — пошел, поверил человеку.
Вполне понятно, что, встретившись с Татьяной и Виктором, Баранов стал их командиром, суровым и требовательным. По существу, это был тот же учитель, только в условиях войны. Во время ночных переходов он учил Таню и Виктора, как незаметно ползти ящерицей, как переходить дорогу, ориентироваться по звездам, как замаскироваться, «чтобы сам черт не нашел», — словом, всем премудростям, без которых партизан не партизан.
Для Виктора авторитет Баранова сразу стал неоспоримым.
К сожалению, не замечал Михаил, как смотрит на него Таня Катюженок. Сколько нежности и уважения было в ее глазах, сколько тревоги за него!
Скоро друзья прибились к своим.
«ГУМАННОСТЬ» МЮЛЛЕРА
Сегодня у Мюллера тяжелый день. Только что закончил один допрос, а за ним — второй. Майор сердился. Зачем притащили к нему вот этого старого, забитого лесника? Ян Гоудков! Не фамилия — птичий крик. Г-о-у-д-к-о-в… Сразу и не выговоришь. Мюллер вспотел и жадно потянулся к графину. Потом расселся в кресле и усталым взглядом еще раз пересмотрел протокол допроса. За стеной слышны были глухие удары, чей-то обессиленный стон. Гестаповцы «обрабатывали» Гоудкова. То, что там происходило, Мюллеру не мешало, наоборот, настраивало на деловой лад, напрягало мышцы. Это была будничная работа, которую он считал не менее необходимой, чем эксперименты ученого при важном изобретении.
В протоколе не появилось ни одного нового показания. Этот лесник, видно, и в самом деле ничего не знает. Обыск тоже ничего не дал. А взгляд у старика колючий, хмурый. Наверное, поэтому и схватил его лейтенант. Дурак! Только безумный может рассчитывать в этой проклятой Чехии на любезные улыбки. Теперь, когда русские наступают, здесь все встают на дыбы… Мюллер, несмотря на свою преданность райху, был реалистом и особенных надежд на местное население не возлагал. Он считал, что только страхом можно заставить чехов покориться воле немцев. Но тут важно знать меру, чтобы не пересолить. Следовательно, нужны самые разнообразные методы. А в этом вопросе Мюллер всегда отличался изобретательностью. Он даже выписал брошюру о методах взаимоотношений с населением на оккупированных территориях. «Пора остановить ребят, — подумал Мюллер, — а то, чего доброго, вытрясут душу из этого старого пса… Тут лучше показать немецкий гуманизм. Чех все равно ничего не знает. Можно задобрить его, нейтрализовать, заставить не вступать в контакт с партизанами в будущем. Попугали — довольно. Теперь он запомнит на всю жизнь».
— Лейтенанта и Гоудкова ко мне! Быстро!
Два солдата втащили полуживого лесника и остановились перед столом майора, поддерживая свою жертву. Усталым шагом человека, который хорошо поработал, вошел лейтенант. Без кителя, в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами, он был похож на мясника.
Мюллер приказал солдатам посадить Гоудкова в кресло и потом отослал их. Театрально улыбнувшись, он подошел к леснику, сел в кресло напротив.
— Пан Гоудков! Вынужден перед вами извиниться. Произошла ошибка, которую я могу исправить лишь теперь. Ничего не поделаешь, пан Гоудков, — тяжелое время… Лес рубят — щепки летят… Вы свободны. А те, что издевались над вами, — майор грозно взглянул на вконец удивленного лейтенанта, — будут наказаны. Лейтенант! Вы запятнали честь немецкого мундира! Кто вам разрешил такое своеволие? Молчать! Я арестую вас на десять суток за превышение власти! Все!
Стало тихо. Мюллер сглотнул слюну и смотрел, какое впечатление произвело все это на старика.
Тот немного выпрямился в кресле, но оставался хмурым и смотрел на майора недоверчиво.
— У вас есть семья, господин Гоудков? — важно спросил Мюллер.
— Да, две дочери и жена. Они остались дома.
— Очень хорошо. Мы попросим их прийти за вами. Хотя нет, вас лучше отвезут.
Он снова повысил голос:
— Лейтенант, отвезите пана Гоудкова сами.