Водонос умер

— Отдай, а то позову отца. Он тебе задаст. Ты же знаешь, что он из тебя душу вытрясет.

— На, подавись своим мылом.

Сейид снова начал притворно плакать, не давая ей намыливать голову.

— Да замолчи ты, хватит дурака валять!

Мальчишка сильно зажмурил глаза. Намылив ему голову, старушка стала лить на нее воду, смывая пену.

— Ну что — все? Можно открывать глаза?

— Погоди, еще раз помою. Столько грязи, что не понимаю, как ты ходишь — ногами или на голове.

— Еще раз? И что же это за насилие такое! Твоя мать тоже дважды мыла тебе голову, а?

— Разве я мазалась, как ты?

Затем наступила очередь рук и ног, что было для старушки гораздо легче сделать, ибо мальчишка теперь уж ничего не мог выкинуть. Закончив мытье, Сейид надел чистую галлябею, что здорово облегчило его судьбу — хотя бы временно он избавился от рваной галлябеи. Вслед за бабушкой Сейид пошел спать.

Их жилище состояло из трех маленьких темных каморок, устланных, как и прихожая, всяким тряпьем. В каждой каморке было по окну, закрытому железной решеткой. В одной из каморок спал Шуша на низком деревянном лежаке, покрытом тонким одеялом. В углу каморки стояла вешалка, на которой болталась одежда отца, в другом — небольшой шкаф, где находилось остальное имущество главы семьи.

Старушка и мальчик спали в соседней каморке на матрасе, брошенном прямо на пол. Вешалку им заменяла тонкая веревка, протянутая между стенами. На веревке висела немудреная одежонка обоих обитателей каморки. В одном из углов стояли тазик и кувшин, которыми бабушка пользовалась для совершения омовения и для стирки.

В третьей каморке стоял сундук с тряпьем, который открывался лишь в том случае, когда Сейиду нужно было поискать там что-либо подходящее для его игр.

Сейид заглянул к отцу и увидел его в привычной позе: тот сидел на своей постели, облокотившись на подоконник и наклонив набок голову. Отец смотрел через окно на небо, вернее на небольшую полоску неба, которая просвечивала в узкую щель, отделявшую их дом от противоположного балкона, почти полностью закрывающего собой сверху переулок. В руке он держал сигарету, дымом которой затягивался время от времени.

Каждый вечер, прежде чем лечь спать, его отец сидел в такой позе и лицо его было как и у бабушки: задумчивое и немного печальное. Их вообще многое объединяло: страстные молитвы, печаль, созерцание неба. Но Сейид не задумывался над тем, что за всем этим скрывается, никогда не спрашивал ни отца, ни бабку о причинах их печали. У парнишки не было на это времени.

Сейид перевел взгляд с отца, рассматривающего небо через окно, на бабушку, которая направлялась к постели. Он позвал ее.

— Чего тебе, внучек?

— Ты мне ничего на расскажешь?

— Расскажу, но при условии.

— Каком условии?

— Ты перестанешь балагурить, когда я мою тебе голову с мылом.

— А что, ты разве еще раз будешь мне мыть голову с мылом?

— Я имею в виду следующий раз.

— Бог даст, этого скоро не случится. И чего ты торопишься? Во всяком случае, я больше не собираюсь так пачкать свою голову. Пусть твое сердце отдохнет от подобных забот.

— Значит, опять собираешься балагурить?

— Не буду, не буду. Так ты мне расскажешь что-нибудь?

— Если будешь хорошим мальчиком, послушным, будешь мыться без разговоров, не будешь ссориться с соседскими ребятами, пачкать одежду и рвать галлябею, то я буду тебя любить и рассказывать все, что только ты захочешь.

«Не рвать галлябею! Вот те на! Как быстро это выяснилось! Интересно, что она сделает? Назовет его озорником и нарвет уши? Это самое большее, на что она способна. Она же добрая, всепрощающая. И уж, конечно, бабушка ничего не скажет отцу».

Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове Сейида. Но он быстро успокоился и ответил бабушке:

— Ладно, так что же ты мне все-таки расскажешь?

— А что хочешь.

— Придумай сама.

— Рассказать тебе «Если слепой не видит, то он не знает»?

— Ты мне это позавчера рассказывала.

— Тогда, может быть, «Райский кусок хлеба…»?

— Это мне надоело.

— Ну, сказку о Кисбаре.

— Давай, давно уже я ее не слышал.

— Хорошо, слушай.

Старушка легла на постель, обняла внука, прижала его голову к груди и ласково поцеловала. А он сгорал от нетерпения.

— Ну, рассказывай же!

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был… Ни одно сказание нельзя начинать без упоминания имени пророка, мир ему и благоденствие.

— Мир ему и благоденствие.

— И было в этом государстве, господин мой…

И началось сказание. Мальчик внимательно слушал, дыхание его было мерным и спокойным. Старушка не долго сказывала сказку. Скоро она поняла, что внук заснул глубоким сном.

Старушка снова прижала мальчика к груди, погладила его так, как скряга гладит свое сокровище. Она снова погрузилась в раздумья. Но и ее, наконец, одолел сон. Весь дом превратился в сонное царство. Лишь изредка раздавался чей-то храп.

Первым проснулся отец. Лучи утреннего солнца едва пробивались через маленькие оконца, постепенно разгоняя ночную темень. Сумерки рассеивались все быстрее, солнечные лучи уже заливали двор. Отец умылся, сотворил утреннюю молитву, одел рабочую галлябею, фартук, войлочную шапку. Войдя в комнату матери, он тихо позвал:

— Сейид, а Сейид!

Старушка сразу же проснулась. Сейид остался неподвижным. Умм Амина негромко сказала:

— Еще очень рано, сынок, пусть мальчишка еще поспит.

Она всегда противилась желанию сына побыстрее приучить мальчишку к работе, придать ему мужественности. Старушка считала, что для этого внук слишком мал, его неокрепшее тело не выдержит большого трудового напряжения. Но Шуша не обращал внимания на причитания матери. Оба они любили Сейида, но каждый по-своему. Бабушка не хотела, чтобы внука раньше времени лишали детства. Она старалась избавить его от всех тягот жизни. Что же касается отца, то он всячески старался опередить время в стремлении сделать сына взрослым. Закрывая глаза, Шуша видел сына уже мужчиной. Так же, как старушка всегда хотела прижать внука к себе, отец хотел видеть мальчишку в рабочей одежде, с бурдюком на спине.

Несмотря на протесты матери, хотевшей, чтобы парень еще поспал, Шуша позвал сына еще громче.

— Сейид, проснись же наконец!

Парнишка открыл глаза и, как только увидел отца, тут же вскочил и громко крикнул:

— Я уже встал, папа, сейчас иду.

Сейид всегда с удовольствием вставал на работу, как бы она тяжела ни была. Но если бы он знал, что сегодня его отправят в школу, то он бы тянул до последнего. Тогда бы пришлось звать его очень много раз. Он же рассчитывал надеть фартук, взвалить на плечо бурдюк и идти во дворец поливать деревья… Он надеялся выполнить кучу интересной работы, ради которой стоило вскочить с постели и пожертвовать самыми сладкими сновидениями. Сейид поспешно умылся, вернее сказать, лишь протер глаза мокрыми пальцами, надел фартук и заторопился за отцом. Не успели они переступить порога, как услышали голос Умм Амины:

— Не обедайте в харчевне, я вам приготовлю поесть.

Шуша вернулся, вытащив из кармана бумажник, достал оттуда монету в пять пиастров и положил ее на ладонь матери.

— У меня есть деньги, — сказала она.

— Ничего, возьми, может быть, тебе нужно что-то купить. А хочешь, я пришлю тебе, что надо?

— Не нужно. Закия пойдет за покупками и принесет мне все, что потребуется.

Закия не только делала для старушки всякие покупки, но и помогала ей во всем, что она не могла сделать из-за своей слепоты.

Отец вышел, а за ним вприпрыжку сын. Толкая перед собой тележку с пустыми бурдюками, они пошли по переулку, направляясь к колонке, расположенной в начале улицы Самакин. Придя туда, они нашли будку распорядителя закрытой. Он еще не удосужился прийти. Его уже ожидали две женщины с кувшинами и водонос Абдель Азиз. Шуша остановил тележку около тротуара и приготовился терпеливо ждать.

— Доброе утро! — приветствовал он очередь.