Открытый счет

Немцы заметили их и открыли огонь. Теперь Сергей слышал, как тонко посвистывают пули меж деревьев, срезая, как бритвой, ветки и листья, и они, кружась в воздухе, медленно опускались на траву. Иногда ветки падали на спину Сергея, и он ощущал то слабое дуновение воздуха, запахшего горячим металлом, которое создаёт невидимый, но плотный огневой заслон пулемётных и автоматных очередей.

Пока ты слышишь свист пули, это значит, что она ещё не попала в тебя, та, что ранит или убивает, приходит бесшумно.

"Неужели я могу погибнуть в эти последние часы войны, нет, даже минуты?" — подумал Сергей со всей той силой и молодой энергией, которая клокотала в нём, отвергая эту возможность.

Когда Сергей подполз достаточно близко, чтобы можно было бросить гранату, он заметил в окне домика дуло ручного пулемёта. Пулемётчик взбивал фонтанчики пыли на просёлке, и Сергею казалось, что он слышит, как пули с лёгким чмоком всасываются в мякоть земли.

"Окно надо закидать гранатами", — сказал себе Сергей. Он оглянулся, чтобы приказать солдатам окружить домик.

— Петушков, приготовь гранаты, — крикнул Сергей, приподнялся над землёй, и тут что-то остро и горячо кольнуло его в голову. Он не подумал в первое мгновение, что это пуля, может быть ударился о какой-то сучок? Но когда инстинктивно Сергей провёл рукой по голове, то ощутил тёплую, липкую кровь на ладони и понял, что ранен.

Он даже не успел испугаться, так всё произошло неожиданно. И не было времени, чтобы раздумывать, — надо было бросать гранату, и в руке жила прежняя сила, а в душе уверенность, что с ним ничего дурного не произойдёт в этот последний час.

То ли граната Сергея попала в окно, то ли брошенная Петушковым, но пулемётчик умолк. Немцы, оставив домик, побежали в глубину парка, их преследовали наши солдаты, а Сергей, почувствовав лёгкое головокружение, сел на траву. К нему подбежал Петушков с раскрытым индивидуальным пакетом, чтобы перевязать голову. Наверно, ему показалось страшным лицо Сергея с кровавой коркой, уже запёкшейся на лбу и щеках, сам Сергей не видел этого, но только чувствовал, что кожу стянуло, словно плотной резиновой маской, которую невозможно сбросить. И ещё на губы стекали густеющие капли, и кровь на вкус оказалась солёненькой.

— Меня видите, товарищ лейтенант? — запыхавшись, спросил Петушков и сел рядом с Сергеем на траву.

— Вижу, а что?

— Ну, вы раненый, а черепок работает?

— Работает. Вот ведь говорю с тобой.

— Ну тогда, наверно, только кожу срезало. Я перевяжу. Надо, товарищ лейтенант, в санбат.

— Нет, я останусь пока. Останусь, силы есть.

— Это зря, лучше пойдёмте, тут близко, — уговаривал Петушков.

— Ты перевязал и отстань, понял? Я ещё на ногах, значит, на ногах и останусь.

— А товарищ майор тяжело ранен. Он вас зовёт… — сказал тогда Петушков.

Окунев сидел на земле, прислонившись спиной к стволу молоденькой сосны. Крупный пот стекал по его побледневшему лбу, и первое, что заметил Сергей, было не выражение страдания и боли, а тот растерянный и удивлённый взгляд, с каким майор Окунев разглядывал свои ноги в лёгких маскировочных штанах, запачканных пятнами грязи и… крови.

— По обеим ногам полоснул, гад, из-за дерева. Я его не заметил, — сказал Окунев, когда Сергей наклонился к нему, чтобы спросить, как майор себя чувствует, но не спросил, потому что это было сейчас бессмысленно.

— Санитара! — закричал Сергей, косясь на неподвижно лежавшие, словно бы отдельно от тела, ноги Окунева. — Но это ничего… ноги, — произнёс он, словно бы винясь перед майором Окуневым в чём-то, хотя виниться ему было не в чем.

— На ногах ходят, мне ноги нужны. Ты кричи, кричи медицину, там сидел один с сумкой в транспортёре, я видел, — сказал Окунев.

Сергей снова во весь голос позвал санитара, который с большой сумкой на боку уже бежал к ним.

— Сейчас перевяжем и в санроту, потерпи, товарищ майор.

— Нет, везите меня прямо в санбат, там врачи лучше, на транспортёр и в санбат, — приказал Окунев и поманил к себе пальцем Сергея так, словно хотел сказать ему сейчас что-то очень важное.

— Я слушаю, Игорь Иванович, слушаю!

— Ты тоже ранен?

— Царапнуло, должно быть, по коже. Легко.

— Пометил и тебя Берлин.

Сергей опустился на колени рядом с Окуневым и наклонился к его лицу.

— Слушай, я в армию попал в сорок первом, давно. И когда увидел, какая она война, то решил — обязательно меня убьют или ранят. Ты слушаешь меня? — спросил Окунев.

— Конечно, убьют или ранят, — повторил Сергей последние слова, чтобы Окунев поверил: он слушает внимательно.

— Я бывал везде и всюду, сам за "языками" лазил, ходил в атаку и всё живой. И так я стал себя настраивать, что никакая пуля меня не возьмёт. И вроде бы получалось. Но вот и я схлопотал свою. В последний час. Как по радио передают: "В последний час!" Обидно!

Сергей, ожидавший от тяжело раненного Окунева каких-то иных признаний, в недоумении поднялся с колен, не зная, что и сказать.

— Бывает, товарищ майор, что же делать! Если не в кость попало, а в мягкие ткани, так это быстро, это быстро.

К ним подбежал санитар и первым делом разрезал у Окунева штанины маскировочных брюк.

Окунев громко застонал, когда пришлось пошевелить его ноги. Больше Сергей и Окунев уже не разговаривали, и во время перевязки, и пока ехали на бронетранспортёре в санбат. Там Сергей сдал майора в руки врачей, и ему самому сделали новую перевязку.

Когда он вернулся в штадив, бой в ближайших кварталах Шпандау хотя ещё продолжался, по уже стихал. Те немецкие группы, что просочились дальше на запад, преследовались теперь нашими танками и пехотой.

Комдив со своей опергруппой тоже уехал вперёд. Кто-то из штабных офицеров вспомнил про крепость, которая ещё не сдалась.

— А как же майор Зубов, товарищи, что с майором? — спросил Сергей, но никто в штабе не мог сказать ему сейчас ничего определённого. Должно быть, майор Зубов живой или мёртвый находился ещё за каменными стенами Шпандауской цитадели…

Пока человек жив, каждая секунда его существования таит в себе надежду. Зубов пролежал всю ночь в холодном и сыром углу камеры, мысленно подготовив себя к расстрелу. И всё же!.. Всё же он не давал погаснуть в своей душе надежде на то, что комендант в последнюю минуту одумается…

Было девять часов утра (немцы забыли отобрать у Зубова часы), когда заскрипела дверь камеры, и в неё просунулось остроносое лицо обербаурата Коха, с улыбкой на тонких губах, какую он выдавливал, как мазь из тюбика.

— Прошу вас, следуйте за мной, — сказал помощник коменданта.

Зубов, осторожно ступая на окоченевших ногах, поплёлся за Кохом по длинному коридору.

"Не расстреливать же он меня ведёт, один, без охраны?" — подумал он тогда со стеснённым, больно сжавшимся сердцем. Однако тревога в нём росла по мере того, как они гулко стучали сапогами по бетонному полу тюрьмы.

Вот одна камера, другая, третья. Круглые холодные глазки, словно рыбьи глаза. Одни из них прикрыты, в других тускло отражаются блики от ярких электрических лампочек к коридоре. На тюрьму никогда не жалеют света, об этом Зубов когда-то читал в книгах, сейчас он это увидел сам. Поразительно было то, что ещё действовала электростанция, должно быть имелся генератор в самой крепости.

Как ни был погружён сейчас Зубов в мысли о своей судьбе, он всё же непроизвольно запоминал всё вокруг. И грязь на бетонном полу, и царапины на степах, и то, что сетки, протянутые между балконами, слегка провисли от собственной тяжести и напоминали гигантские железные гамаки. Сетки отделяли этаж от этажа. Это для того, чтобы помешать заключённому броситься вниз головой, ища на дне бетонного колодца скорой смерти.

Ох этот противный озноб от холода ли, от возбуждения! Зубов хотел бы согреться, противно умирать замёрзшим. Изо рта у него шёл пар.