Страница 169 из 171
Затем началось бесславное обкрадывание мертвого мастера. Вначале парижский литератор Шарль Нодье включил в свой сборник «Infernaliana» («Адские рассказы») «Историю Тибальда», целиком взятую из «Рукописи», но выданную им за свой собственный рассказ. Несколько позже, в середине 30-х годов прошлого века, Морис Кузен, выступавший под именем графа Куршан (Courchamps), поступил точно так же, украв другой отрывок из «Рукописи» для своих «Мемуаров маркизы де Креки» и озаглавив этот отрывок «Рай земной». Вскоре он начал на страницах французской «La Presse» публиковать «Неизвестные дневники Калиостро». Первая часть этих дневников называлась «Le Val funeste» («Печальная долина»), вторая — «Histoire de don Benito d'Almusenar». На этот раз парижская пресса разоблачила плагиатора, установив, что первая часть «Дневников Калиостро» это — «Десять дней жизни Альфонса ван Вордена», а вторая — «Авадоро». (Кузен изменил, правда, некоторые собственные имена и название местности.) В 1841 г. состоялся судебный процесс, окончившийся для Кузена плачевно, после чего «Десять дней» были переизданы в Париже с указанием имени настоящего автора.[23]
Впрочем, не все писатели, занимавшиеся плагиатом у Потоцкого, поплатились за это. «Великий приор Мальты», опубликованный Уошингтоном Ирвингом (1783–1859) под своим именем, был заимствован из «Рукописи». Впрочем, список авторов, заимствовавших сюжеты у Яна Потоцкого. далеко не исчерпывается названными именами…
В 1847 г. Эдмунд Хоецкий (известный во Франции под псевдонимом Шарль Эдмон) закончил перевод «Рукописи» на польский язык и опубликовал его в Лейпциге в шести томах под названием «Rękopis znaleziony w Saragossie. Romans wydany pośmiertnie z dział hr. Jana Potockiego». К сожалению, комментариев к этому изданию Хоецкий не приложил, а полный французский оригинал, которым он, несомненно, располагал, так и не нашелся.
Перевод Хоецкого неоднократно переиздавался (в частности, в Народной Польше в 1950, 1956 и 1965 гг.) Особенно велики в деле популяризации и изучения обширного наследия Потоцкого заслуги современного польского исследователя Лешка Кукульского, который написал вступительные статьи не только к «Рукописи», но к пьесам Потоцкого и к упоминавшейся антологии «Путешествия», а также обширный комментарий к «Рукописи».
Лешек Кукульский, работая над новым изданием «Рукописи, найденной в Сарагосе», использовал многочисленные источники, в том числе наиболее ранее петербургское издание, парижское и лейпцигское издания, а также такие рукописные материалы, как чистовой автограф дней 31–40, хранящийся в Краковском воеводском архиве на Вавеле, и находящиеся там же разрозненные черновики.
В основу нашего издания положен редуцированный таким образом текст последнего варшавского издания: Jan Р о t о с k i. Rękopis znaleziony w Saragossie. Tekst przygotował, posłowiem i przypisami opatrzył Leszek Kukulski. «Czytelnik», 1965.
He представляется вполне убедительной версия о самоубийстве Потоцкого, совершенном якобы в результате невыносимых головных болей. Потоцкий во время своих скитаний прошел через самые разнообразные испытания, всевозможные лишения, не раз тяжело болел и был человеком во всех отношениях закаленным. Возникает поэтому предположение, что самоубийство его, совершенное примерно в тот же период времени, когда Огиньский писал свой «Мрачный марш», было в какой-то мере связано с гибелью надежд на возрождение Польши, существовавших во время Венского конгресса. Рядом с «властителем слабым и лукавым» на конгрессе тогда сидел князь Адам Чарторыский, который не раз выслушивал из уст своего августейшего друга планы восстановления Польши, о которых Александр часто говорил и с Огиньским, как явствует из опубликованных дневников автора «Прощания с родиной», вызвавших впоследствии такую ярость Николая I. Обо всех этих переговорах, обещаниях и посулах «кочующего деспота», конечно, хорошо знал и, быть может, даже кое-чему верил Ян Потоцкий, испытавший, разумеется, такое же горькое разочарование, как и другие польские патриоты, отшатнувшиеся от российского престола. Как уже говорилось, ученые занятия графа Потоцкого продолжались, когда возник замысел «Рукописи, найденной в Сарагосе». Но, быть может, капеллан благословил серебряную пулю тогда, когда Потоцкому
Ян Потоцкий принадлежал к числу энциклопедически образованных людей своего времени. Несмотря на сюжетную концовку, трудно сказать, является ли «Рукопись, найденная в Сарагосе», завершенным произведением или размышления автора должны были получить своё продолжение в тех ненаписанных страницах, которые были только задуманы. Вполне вероятно, что версия об этих нерожденных страницах принадлежит к числу таких же легенд, как записанная в дневнике Сабины Гжегожевской легенда о речи, сочиненной Яном Потоцким во сне на турецком языке для своего родственника, посла Речи Посполитой Петра Потоцкого, который должен был на следующий день предстать перед повелителем Блистательной порты.
Но всё же концепция «Рукописи», несмотря на крайнюю сюжетную запутанность романа, выступает достаточно отчетливо. Отметим, прежде всего, крайнее своеобразие романа, позволяющее говорить, например, о воздействии Сервантеса. В самом деле, в уста Веласкеса автор влагает, например, следующие слова: «Все приключения цыгана начинаются прямолинейно, и слушатель думает, что скоро дойдет до конца; однако, ничего подобного не происходит: одна история порождает другую, из которой выходит третья, — что-то вроде тех остатков частного, которые в известных случаях можно делать до бесконечности»… На Западе такой жанр получил название «шкатулочного романа» (одна шкатулка заключена в другую, заключающую, в свою очередь, в себе третью, и т. п.) Разделение на дни, в свою очередь, вызывает воспоминание о бесконечных ночах Шехеразады.
Но образ скитающегося Альфонса ван Вордена всё же получает настолько интенсивное развитие в «Рукописи», что постепенно делается центральным. Именно поэтому образ этот, обрамленный фантастикой, подчас весьма страшной (мотивы призраков, двух висельников и т. п.), приобретает такое значение, и ему, по существу, и посвящается стихотворение Пушкина. Куда же мчится, куда, вернее, обречен мчаться Альфонс ван Ворден?
Нет никакой надобности, разумеется, пересказывать содержание «Рукописи». Нельзя, однако, не подчеркнуть, что Потоцкий, создавая по существу, первый польский роман, вложил в него сложное и запутанное содержание, в той или иной мере связанное с его собственными скитаниями и размышлениями. Это не значит, конечно, что «Рукопись» автобиографична. Но, странствуя по различным странам, Потоцкий думал о возникновении различных религий, о том, какая роль приписывалась в них откровению. Тезис «Credo, quia absurdum» делался всё менее и менее приемлемым для человека Века Просвещения, каким был Потоцкий. И здесь возникают некоторые параллели, напрашивающиеся в связи с приобщением польского ученого и писателя к герметическим учениям тайных обществ и орденов. Естественнее и безопаснее всего было, разумеется, вплести элементы этих учений в фантастический роман.
Приведем хотя бы один пример такого приема. Дон Белиал де Геенна, иными словами, сам Сатана, говорит: «Я — один из главных членов могущественного сообщества, которое поставило себе целью осчастливить людей и избавить их от неразумных предрассудков, которые они восприняли с молоком своих матерей и которые потом мешают им осуществить свои намерения». Эти слова самым непосредственным образом перекликаются с тамплиеровским учением о дуализме, включающим веру в Бафомета, т. е. в злое начало. Иными словами, вера в Провидение сменяется пониманием противоборствующих сил добра и зла. Заметим попутно, что и дантовский Ад был сотворен «высшей мудростью» (la somma sapienza) и «пророс главою семью семь вселенных» в образе Люцифера, который, следовательно, был не просто владыкою преисподней.
23
Называвшийся уже нами биограф Потоцкого Михал Балиньский сообщил после этого: «Не отрывки, не отдельные части, но всё своеобразное произведение Яна Потоцкого, огромный и чрезвычайно интересный роман, будет опубликован со всеми пояснениями. Это — большая услуга, которую муж ученый и покровительствующий наукам окажет памяти Потоцкого и обществу». («Pisma historyczne Michała Balińskiego», str. 203).