Страница 87 из 89
— Ты испугалась, Лулу, — спросил Андрес.
— Да, только немножко. Ведь, я была с тобой!
«Вот мираж! — подумал Андрес. — Моя жена воображает, что я Геркулес».
Все знакомые Лулу и Андреса поражались гармонии, царившей в их семейной жизни.
— Мы и в самом деле полюбили друг друга, — говорил Андрес. — Это оттого, что нам не было никакого смысла лгать.
Прошло много месяцев, а мир новобрачной четы не нарушался.
Андрес стал неузнаваем. От правильного образа жизни и оттого, что ему уже не нужно было ходить по жаре, подниматься по лестницам, видеть горе и нищету, душа его стала проникаться спокойствием и умиротворением. Выражаясь философски, он определил бы совокупность ощущений своего тела в данный момент как пассивность, спокойствие, кротость. Физическое здоровье и бодрость привели его к тому состоянию совершенства и умственной уравновешенности, которое греческие эпикурейцы и стоики называли атараксией[341] — раем неверующих. Это безмятежное состояние придавало большую ясность и методичность его работе. Научные обозрения, которые он писал для медицинского журнала, имели большой успех. Издатель поощрял его работать и дальше в этом направлении. Он уже не давал ему переводов, а требовал оригинальных статей для каждого номера.
Между Андресом и Лулу никогда не происходило ни малейшей ссоры, они прекрасно ладили друг с другом. Только в вопросах гигиены и питания, Лулу не особенно считалась с мнением мужа.
— Послушай, не ешь столько салата, — говорил он.
— Почему? Если мне хочется?
— Тебе вредно есть кислое; у тебя такой же артрит, как и у меня.
— Ах, глупости!
— Нет, это не глупости.
Андрес все заработанные деньги отдавал жене.
— Мне не покупай ничего, — говорил он.
— Но, ведь, тебе нужно…
— Нет, мне ничего не нужно. Если хочешь купить что-нибудь, покупай для себя или для дома.
Лулу продолжала ходить в свой магазин, иногда в мантилье, иногда в простенькой шляпке. После выхода замуж, она похорошела и поздоровела, больше бывала на свежем воздухе, и цвет лица ее стал свежее. Насмешливое выражение совершенно исчезло с ее лица, и оно стало кротким и приветливым. Много раз Андрес с балкона видел, как какой-нибудь франт или старичок доходили до их дома, провожая Лулу.
— Смотри, Лулу, — говорил он, — за тобой начинают бегать.
— Неужели?
— Да. Ты становишься очень красивой. Я начну ревновать.
— Как же, как же! Ты чересчур уверен в моей любви, — возражала она. — Когда я сижу в магазине, я все время думаю: что-то он делает?
— Брось магазин.
— Нет, нет. А если у нас будет ребенок? Надо подождать.
Ребенок! Андрес не хотел говорить, ни даже допускать самого легкого намека на этот деликатный вопрос, причинявший ему сильное беспокойство. «Религия и исконная мораль все-таки давят нас, — говорил он себе, — мы не можем окончательно изгнать из себя суеверного человека, в крови которого живет представление о грехе». Много раз, при мысли о будущем, его охватывал ужас, он чувствовал, что страшное окно над пропастью может распахнуться.
Андрес и Лулу часто ходили в гости к Итурриосу, и тот тоже иногда заходил к ним посидеть.
Приблизительно через год после свадьбы, Лулу стала прихварывать, сделалась рассеянна, грустна, озабочена. «Что с ней? Что ее тревожит?» — с беспокойством спрашивал себя Андрес. Период грусти прошел, но вскоре возобновился с большей силой, глаза Лулу затуманились, на лице часто бывали заметны следы слез.
Встревоженный Андрес старался казаться спокойным и веселым, но настал момент, когда он уже не мог притворяться, что не замечает состояния жены. Раз ночью он спросил ее, что с нею, и она, обняв его, стыдливо призналась, в чем дело. Оказалось именно то, чего боялся Андрес. Печаль о том, что у них нет детей, подозрение, что муж не хочет иметь их, надрывали сердце Лулу, и она заливалась горькими слезами.
Как отнестись к подобному страданию? Как сказать ей, что он считает себя больным, отравленным наследственностью, и не смеет иметь потомства? Андрес пробовал утешать жену, объяснять… Но все было напрасно. Лулу плакала, обнимала его, целовала с мокрым от слез лицом…
— Будь, что будет! — в отчаянии прошептал Андрес.
Проснувшись на следующее утро, Андрес уже не испытывал прежнего спокойствия и ясной безмятежности.
Через два месяца Лулу, с блестящими от восторга глазами, призналась Андресу, что, должно быть, беременна. Факт не подлежал сомнению. Андрес жил теперь в постоянной тревоге. Окно над пропастью раскрылось, и она была совсем близко.
Беременность совершенно преобразила Лулу: из веселой насмешницы она превратилась в грустную и сентиментальную женщину. Андрес замечал, что и любила она его уже иначе, любовь ее стала ревнивой и раздраженной; нужная и чуть-чуть насмешливая симпатия, сменилась животной страстью. Природа входила в свои права. Из талантливого и немножко странного мужчины, он превратился в ее мужа. Андрес уже в одном этом видел начало трагедии. Она требовала, чтобы он провожал ее, брала его под руку, ревновала, подозревала, что он смотрит на других женщин.
По мере того, как протекала беременность, Андрес убеждался, что истеричность его жены возрастает. Она знала, что у женщин во время беременности бывают такие нервные расстройства, и не придавала им значения, но он замирал от страха.
Мать Лулу стала приходить чаще и, так как не любила Андреса, то вносила осложнения во все.
Один из молодых врачей, сотрудничавших в том же журнале, что и Андрес, несколько раз навещал Лулу. По его словам, все шло хорошо, истерические припадки — это не страшно, так как они часто наблюдаются у женщин в ее положении.
Андрес же с каждым днем чувствовал себя все хуже. Мозг его находился все время в чрезвычайном напряжении, и самые ничтожные волнения, всегда возникающие даже при нормальной жизни, выводили его из душевного равновесия.
— Уходите из дому, идите куда-нибудь, прогуляйтесь, — говорил ему врач.
Но, едва выйдя из дома, Андрес не знал, что ему делать. Он не мог спать и, перепробовав различные наркотические средства, решил прибегнуть к морфию. Тревога убивала его.
Единственными сносными минутами в его жизни были те, что он проводил за работой. Он писал статью, которая должна была заключать общие выводы исследований о двукрылых насекомых, и напрягал все силы, чтобы забыть свои страхи и ясно выражать свои мысли.
К концу беременности живот Лулу принял громадные размеры.
— Увидишь, у меня непременно будет двойня, — говорила она, смеясь.
— Не говори так, — бормотал Андрес в отчаянии и тоске.
Когда Лулу пришла к заключению, что время родов приближается, Андрес пригласил своего приятеля, молодого врача, специально занимавшегося акушерством.
Лулу была очень оживлена и бодра. Врач посоветовал ей ходить, и, несмотря на то, что боли заставляли ее сгибаться и опираться о мебель, она, не переставая, ходила взад и вперед по комнате.
Так прошел весь день. Врач говорил, что первые роды всегда бывают трудными, но Андрес начал подозревать, что в данном случай происходит что-то ненормальное.
К вечеру силы Лулу начали убывать, Андрес смотрел на нее со слезами на глазах.
— Бедная моя Лулу, как ты страдаешь, — говорил он.
— Не беда, что больно, — отвечала она, — лишь бы ребеночек был жив!
— Будет жив, не беспокойтесь, — ободрял врач.
— Нет, нет, сердце говорит мне, что он не будет жить.
Ночь была ужасна. Лулу совершенно обессилела. Андрес сидел в кресле и тупо смотрел на нее. Изредка она подходила к нему.
— Ты тоже страдаешь. Бедненький! — и гладила его по голове и по лицу.
Охваченный смертельным нетерпением Андрес каждую минуту совещался с врачом, настаивал, что роды ненормальны, что есть какая-нибудь неправильность: сужение таза или что-то еще…
341
стоики называли атараксией атараксия — душевное спокойствие, безмятежность как высшая ценность. Разрабатывалась в учениях Эпикура, Пиррона из Элиды, Демокрита (см. сноску 334).