Страница 190 из 211
Давило виски, ломило сухие глаза, грудь будто сковала ледяная глыба: кажется, вздохнуть нечем. Ни мысли, ни желания. Безысходная мертвая тоска, и больно душе, больно, больно... Хоть бы простудиться, что ли? Везет же другим — помирают.
Леонид расстегнул пиджак.
Впереди выступили огни Гознака. Бесчисленные окна фабричных корпусов нагло разрывали тьму, и казалось, что фабрика работает. Леонид брел угрюмо, не разбирая под ногами тропинки. Обо что-то споткнулся, угодил в лужу, чуть не упал, со злостью выругался.
Как же складываются судьбы людей? Почему одним пампушки, другим колотушки? Когда Курзенков уводил от него Алку, он, Ленька, вынужден был приходить к нему, чтобы устроил на кондитерскую фабрику «Большевик».
Идиот, идиот! Все неудачи, грехи себе прощает, а этого не может простить. Как же небось они хохотали над ним, простофилей и дурачком. Леонид замычал, словно у него сразу заныли все зубы в нижней челюсти.
Кто все-таки баловни судьбы? Умницы? Таланты? Или просто ловкачи? Широким надо быть или, наоборот, изворотливым? Что же, в конце концов, управляет миром: добро или зло? Торжествует ли правда или ее только вечно ищут?
Где Гознак? Леонид остановился. Только что огни были перед носом. Фу-ты, проскочил. Куда это он забрался? Не мост ли Окружной железной дороги впереди? Где-то во тьме кобель лает. Хрен с ним, еще разбираться! Пора в общежитие — кажется, слава богу, ноги промочил. Надо еще позаниматься... нет, лучше на боковую.
Некоторое время он шел, выбирая дорогу, затем погрузился в прежние думы, еще раз проскочил общежитие и наконец почувствовал, что смертельно устал, разбит, хочет спать... Сон у него теперь был тяжелый, короткий.
Никогда еще, пожалуй, Леонид столько не занимался. Особенно тщательно вел конспекты на лекциях, читал не только учебники, но и подсобную литературу, а так как достать ее было негде, то каждый день ездил в Ленинскую библиотеку. Его общие тетради на какое-то время стали образцом записей, и на курсе на него смотрели как на очень работоспособного парня. Даже Виолетта Морисовна, которой он толково перевел с немецкого целую страницу, почти без запинки ответил «плюсквамперфект», «футурум айнс», теперь благосклонно отвечала на его приветствия.
А все объяснялось тем, что Леонид панически боялся свободного времени. Как он ни чернил Аллу Отморскую, стоило ему остаться одному, как она немедленно появлялась перед ним: с лукаво косящими глазами, с улыбающимся ртом...
Ему бы искать забвения в шумной компании, но кто в таком состоянии не замыкается в себе? Леонид перестал ходить в угол к Фураеву, на переменах в Наркомпросе отбивался в сторонку и даже избегал Шаткова.
— Какой-то ты стал чумной, — в один из вечеров, перед тем как лечь спать, заботливо заговорил с ним Иван. — Почернел, и взгляд... будто на тебе кто чечетку отбивал. Простудился?
— Обыкновенный, — буркнул Леонид. — Сифонит маленько в пиджачишке, да теперь уж недолго закаляться.
Третью часть недавно полученной стипендии Леонид отложил на пальто. Еще потерпеть месяц, продать часы, призанять в студенческой кассе взаимопомощи — и он будет с покупкой.
Вероятно, Шатков ответ друга воспринял как косвенный упрек себе. В последнее время Леонид редко видел его даже перед сном. Шатков скороговоркой объяснил, что ходит в соседний корпус к одному парню-третьекурснику готовить уроки. «Головастый, понимаешь. Хорошо английский знает».
После этого разговора Иван аккуратнее стал возвращаться с рабфака, совал Леониду свое пальто, сам же все равно исчезал к «головастому парню».
Неожиданно ударил заморозок, лужицы склеило. Ледок оказался очень непрочным и к полудню следующего дня сам растаял. Нахлынул теплый туман, вновь заморосило, зашмыгала пернатая мелюзга, от мокро блестевших деревьев потянуло волнующим запахом набухшей коры, совсем по- весеннему зеленела трава, казалось только что выросшая.
В теплый, влажный, чисто апрельский полдень Леонид рано пообедал в столовой гороховым супом, саговой кашей и отправился к остановке двадцать четвертого номера трамвая. На пустырь, в бурьяны опустилась шумная стайка чечеток — светло-бурых, в красных шапочках. «Чив-чив-чив... тюи!» — высвистывали они и вдруг, словно спугнутые, понеслись на дальнюю березу. «Это уж северные гости, — подумал Леонид. — Одеты потеплее меня. Зиму несут. Что ж. ноябрь».
Здесь, на окраине Москвы, у реки, леса, птицы вели себя, как у них в придонецком городке. Обманутые отте пелью, они перекликались в яблоневых садах за деревянными заборами, качались на голых ветвях в кустарнике.
Два часа спустя, проехав центр, Леонид соскочил с трамвая: Главный почтамт. Он сверил свои часы с громадными, висевшими над входом: вовремя, кажется. Леонид взбежал на широкие каменные ступеньки, поднял воротник пиджака, ниже надвинул кепку, остановился за высокой застекленной дверью. Отсюда ему хорошо было видно светло-желтое здание рабфака: там он прожил две беззаботные, счастливые недели в начале августа.
Темнеет коричневая штора в кабинете Краба. Какой далекой ему кажется стычка с директором и... безразличной. Да, боевые страсти, которые волновали тогда его и Ваньку Шаткова, давно-давно заглохли. Как все безвозвратно проходит! Неужто все? Быть не может. А вон и заветные окна, где с подругами обитала она. Может, Алла и сейчас там занимается? Зайти в здание, узнать у него не хватило сил, мужества. Зачем он вообще пришел сюда? Глянуть в последний раз, проститься взглядом?
Вон темно зияет полукруглый, сводчатый выход со двора — только через него студенты могут попасть на улицу...
Отсюда они вскоре и стали появляться: сперва одиночными фигурками, затем группами.
Жадно выглядывал он через стекло, суетливо курил папиросу за папиросой, словно хотел заглушить внутреннюю боль, раздиравшую сердце.
Внезапно Леонид вздрогнул: совсем с другой стороны он увидел серое драповое пальто, дорогую пушистую светло-серую кепку, яркое красное кашне под гладко выбритым подбородком, красный чувственный рот, затененные козырьком глаза; от Мясницких ворот с трамвайной остановки шел Илья Курзенков. Левая рука его была в кармане, правая — в кожаной перчатке, в ней зажата вторая перчатка, и он легонько, с рассеянной небрежностью помахивал ею.
Папироса погасла во рту Леонида, он прижался лбом, носом к стеклу. Илью он никак не ожидал здесь увидеть. Такое внимание?
Тут же Леонид откинулся назад, будто хотел вжаться в стену. Из ворот вышла Алла Отморская. Из-под ее розового воздушного капора выглядывала волнистая красновато черная прядка, глаза сияли, как лучом осветив серенькую улицу; стройные, чуть полные ножки в закрытых туфельках мелькали из-под синего, короткого пальто. Алла разговаривала с вертлявым студентом в прорезиненном москвошвеевском плаще, который нес ее красивый портфельчик, вопросительно осматривала улицу. Заметив Илью Курзенкова, задержала на нем очень внимательный взгляд. Затем полные губы ее растянула приветливая улыбка, она помахала ему рукой. Взяла у студента портфельчик, улыбнулась и ему и быстро пошла навстречу мужу.
Что только не пережил за эти минуты Леонид! Ему казалось, что он дышит на весь тамбур почтамта. До последнего дня он тешил себя мыслью, что Алла вышла за Курзенкова исключительно под давлением обстоятельств. Но вот Илья приходит встречать: значит, любовь? Искренняя у нее была улыбка? Или деланная, актерская? Неужели здесь счастье? Вот это удар — поленом по затылку!..
Леонид вышел из двери на широкие ступеньки, уже не боясь, что Алла может узнать его. Момент встречи молодоженов он пропустил — их заслонила толпа, и увидел лишь, как покровительственно и словно бы даже снисходительно наклонился Курзенков к жене, взял под руку и медленно повел по улице к Лубянке. Отморская словно не замечала взглядов, какими ее провожали мужчины.
Вот они смешались с толпой. Затем опять вынырнула его светло-серая кепка, ее розовый пуховый капор и пропали: вошли в гастрономический магазин.
Минуты две Леонид пытался раскурить давно погасшую папиросу, плевком вышвырнул ее изо рта, пугливо оглянулся, будто лишь сейчас отдав себе отчет, что его могут заметить, если не сами Курзенковы, то кто-нибудь из знакомых студентов. Сунул руки в карманы, сбежал по ступенькам крыльца и крупно зашагал совсем в противоположную сторону — к Мясницким воротам.