Страница 189 из 211
Он сам не заметил, что исподтишка наблюдает за «богачами».
Вот пермячка через стол наклонилась к Подгорбунскому — видимо, о чем-то спросила, с улыбкой ожидая ответа. Он небрежно повел плечом, как бы говоря: да, пожалуй, можно. Она тут же легко поднялась, прихватила замшевую сумочку и, слегка откинув голову с обрезанными до шеи волосами, грациозно перебирая каблучками, отправилась к буфету.
«Везет же некоторым! » — вздохнул Леонид.
В последнее время он часто видел Подгорбунского с пермячкой. Они вечно за полночь торчали в коридоре, нежно, под руку, шли в столовую, вместе ездили на занятия. Об их отношениях нетрудно было догадаться. Кое-кому Аркадий уже представлял ее: «Моя жена, Анюта». Правда, они не расписывались: жить негде. Анюта, по слухам, отлично владела французским языком, и ей уже предлагали место преподавательницы в средней школе. Очевидно, у нее водились деньжонки: она действительно была учительницей где-то под Пермью. Теперь эти трудовые рублики лились ручейком. У Аркадия появилась новая лианозовая рубашка — «подарок жены». Ясно, что и эти вот отбивные котлеты покупалась на ее деньги: Аркашка ничего не получал из дома, а на стипендию шибко не разгуляешься.
«Да, везет», — опять вздохнул Леонид, машинально жуя «силос». На какое-то время он забыл о своем горе, вернее — оно притупилось. Неожиданно «везучий» баловень Подгорбунский, зорко глянув в сторону буфета, быстро переменил тарелки с отбивными: себе взял Анютину — там была особенно подрумяненная и большая котлета, а свою поставил ей.
Вдали показалась сияющая, счастливая жена с бутылкой фруктовой воды и двумя чистыми стаканами. Улыбаясь Аркадию, она поставила все на стол, с природным изяществом оправила юбку, села и сразу налила воды — ему, а потом себе. Подгорбунский сделал несколько крупных глотков, Леонид вытаращился на него с немым изумлением, прошептал сквозь зубы: «Во-от, суч-чий хвост! » С надеждой перевел взгляд на Анюту. Увы, она не заметила подмены тарелок, да и вообще, наверно, не замечала, что ела (Леонид — от горя, Анюта — от счастья). Взяв нож, вилку, она стала резать котлету, что-то весело рассказывая Аркадию, а он спокойно, со вкусом ел, запивая фруктовой водой. Леониду была видна его красная здоровая шея, затылок и иногда, при легком повороте головы, двигавшиеся мускулы щеки.
«Ух и сучий хвост! » — пробормотал Леонид еще раз и, уткнув нос в тарелку с холодным винегретом, стал усиленно жевать. С тревогой глянул он в сторону далекого столика Муси Елиной. Белого берета с помпоном не было видно: значит, поужинала и ушла. Слава богу, хоть эта не прицепилась. И Леонид вновь по уши окунулся в свое жгучее горе.
Не допив мутный чай, он сорвался со стула, наспех сунул дежурной в белом халате у двери ложку и вилку. О Подгорбунском и Анюте он давно и прочно забыл.
XXIII
У себя в корпусе на третьем этаже Леонид решил позаниматься. Все места за столом были заняты. Он устроился на кровати, положив на колени чемодан, достал из тумбочки чернила, взялся за «имперфекты». Обычно гомон ему не мешал, но в этот вечер в голове словно работал отбойный молоток, лампочки мигали в глазах: их обволокли пласты табачного дыма.
Леонид сгреб учебники, сунул под тощую несвежую подушку, надел дырявые калоши, кепку и спустился вниз.
Во двор вливалась шумная толпа студентов. Он миновал проходную будку, редкие фонари, побрел в темень, к набережной. Ноги скользили по мокрой, грязной и твердой земле. Здорово похолодало: последняя неделя октября. Не заметишь, как ляжет зима. От невидимой реки дул сырой промозглый ветер. На кругу, у конечной остановки, стоял пустой освещенный трамвай, ожидал пассажиров. Москва издали блистала яркими недремлющими огнями.
Вот и выложенная плитами набережная. Ветер ударил в бок, пробрался сквозь свитер, пиджак. Леонид сунул руки в карманы, зябко поднял плечи. Ледяные волны, смутно белея накипью пены, тяжело бились о гранитный берег, взлетали шипящими брызгами. Вот бы когда Леониду пригодилось пальтишко. Попался бы ему этот ворюжка зачуханный! В милицию бы, конечно, не повел, черт с ним, пускай живет, но морду бы начистил, отбил бы охоту красть у своих.
Мысли его неотступно вертелись вокруг Аллы Отморской, он гнал их, старался сосредоточиться на чем-нибудь другом. «Ботинки-то новые не удастся купить, — мелькало у него. — Пальто сосет». Минуту, две он шел, ни о чем не думая. «А парк, наверно, наполовину облетел». Шурша ногами по листьям, глянул Леонид в темень, на ту сторону реки, где раскачивался, гудел Нескучный сад. «Ну зачем ей было врать? — вдруг мысленно воскликнул он, возвращаясь к думам об Алле: так человек боится задеть больной палец и на все им натыкается. — Нравился я ей хоть немножко или морочила голову? Неужто просто... развратница? » (Ему было и больно и сладостно поносить Аллу, а себя считать оскорбленной жертвой).
Он все шагал в сторону Крымского моста, ничего не замечая вокруг. Как меняются взгляды: он, Охнарь, — против воровства! Стал собственником? Жалко? Э, кой черт! Жулье и в самом деле мешает учиться, работать...
«Вот я тут шастаю без клифта, зябну, а что она сейчас делает? » — вдруг подумал Леонид, отбрасывая все то, чем хотел себя отвлечь от занозившей сердце тоски.
И его охватила мучительная ревность, сознание покинутости, бессилия. Он почти бежал, не чувствуя больше сырого промозглого ветра, мелких редких капель, то ли приносимых от реки, то ли падавших с черно-мраморного, затянутого ночными облаками неба. Перед ним вдруг возникла Аллочка Отморская: верхняя, чуть припухшая губа, блестящий, настойчивый, лукавый взгляд серо-черных глаз, шея с родинкой, чуть полнеющее, подвижное, гибкое тело и эти нежные, почти не заметные, как бы нечаянные, но очень тонко рассчитанные прикосновения рук. И теперь она целует, ласкает другого, самодовольного, будущую знаменитость. О-о-о-о! Есть ли на свете большая пытка, чем знать все это? Проклятье, проклятье!
Разрушив все мысленные преграды, Леонид нарочно растравлял себя самыми мучительными картинами. Вот и подарил себя Алке, завеликодушничал: удочерит, видите ли, ее ребенка! Нужен он ей, как летом варежка. Что он из себя представляет? Обыкновенный неотесанный парень, бывший блатач, липовый художник, которого по рисунку даже на первый курс рабфака не приняли. Ей же нужен талант, покровитель. «На все пойду, а выйду на столичную сцену», — вспомнил он ее слова.
В жизни, оказывается, всего надо добиваться. Конечно, не за счет соседа... как Аркадий Подгорбунский («Ну и сучий хвост! »). Схватишь с неба звезду, тогда любая за тобой побежит... Погоди, нужно ли, чтобы в тебе ценили заслуги, а не человека? Пожалуй, любовь — не то. Потянулись один к другому — трактором не растащишь. Полюбили... Да ну его к черту — копаться в философии! Бывает ли предел человеческого страдания? Сколько горя могут выдержать одни плечи? Не слишком ли много пинков отпустила судьба на его долю?
Холодная, наверно, вода? Леонид вдруг очнулся и увидел, что стоит на самом краю гранитной набережной, вперив пронзительный взгляд в тяжелые, бледно-пенистые на гребнях волны. Лицо его было мокро. Брызги? Он вдруг почувствовал, как резок, пронзителен ветер, дующий с реки. Аспидно-черная, вздувшаяся река яростно кидалась на закованный берег, с шипением вытягивала чудовищные языки, стараясь слизнуть все, до чего доставала. Леонид дрожал, зубы чуть не стучали. «Разве такой, как я, утонет? Все равно выплыву, только еще хуже озябну».
Он круто повернулся и зашагал обратно к общежитию. Вот это и есть жизнь? То, что люди называют самым ценным даром? Плевать на этот дар! Сколько раз он мог его потерять — с голодухи, от самосуда обкраденных базарников, под колесами экспресса. Зато не мучился бы...
И Леониду вдруг представился огромный мир, и он в нем — крошка, гонимая земным, планетным ветром. Над его бедовой головой летит запеленатая в облака луна, течет неумолимое время, вокруг толпами ходят озабоченные своими делами люди, и никто и ничто не может помочь его великому горю. Вот так пролетят институтские годы, сгорбится спина, побелеют кудри. Где-нибудь в небольшом городке вроде Основы будет он, старый бобыль, обучать ребят немецкому языку, отлично зная, что за его спиной школяры так же беззлобно над ним потешаются, как некогда он с одноклассниками потешался над Маргаритой Оттовной. А впереди погост... Скверная штука — родиться на белый свет и терзаться множеством неисполнимых желаний. Но что значит голодуха, тюремная неволя, даже неудача с живописью перед отвергнутой любовью? Давно ли он ни во что ставил девчонок, считая, что всем им цена — червонец? Вот и наказан. Она единственная, кто мог бы вылечить его язву, насмеялась над ним.