Страница 187 из 211
— Альбом вожу, — безнадежным тоном сказал как-то Шатков. — Попадется характерная фигура — набросаю в карандаше. Вот и всё.
Леонид и этого не делал. В голове у него перепутались «имперфекты», «прибавочная стоимость», «торговля в Киевской Руси», «образы революционных демократов» по романам Тургенева. Откровенно говоря, у него и рука не поднималась взять кисть, открыть тюбик: так уставал. С утра и до ночи все его время проходило между институтом и общежитием — минус четыре часа езды в оба конца. За полтора месяца ученья он забыл, что такое театр, кино, музеи.
Когда хотелось размяться, отдохнуть от яростной долбежки учебников, конспектов, Леонид шел в угол цеха, где жил Кирилл Фураев. Там всегда было оживленно, шли диспуты споры. Казалось, не было вопроса, который бы азартно, часами не обсуждали студенты: и строительство Магнитки, закрытие церквей, и почвообразовательную теорию профессора Вильямса, и разгром китайских генералов У Пей-фу, Чжан Цзо-лина, посягнувших на советскую границу, и ночной бинокль Эдисона, и нашумевшую книгу, и фильм. Леонид любил послушать «умных мужиков», сам встревал в спор, подавал реплики.
Во второй половине октября с ним стряслась беда: у него украли пальто. Обычно он клал пальто в голову под блиновидную подушку, а если зяб, укрывался им поверх одеяла. Укрылся и в эту ночь. Помнил, что под утро ему стало жарко — вероятно, он разметался, пальто сползло на пол. Когда проснулся — его не было. Леонид опросил соседей; никто ничего не видел. Очевидно, вор действовал в потемках и, разумеется, был свой, студент. Леонид заявил о пропаже коменданту общежития, но что тот мог поделать? Принял к сведению. Конечно, пальто благополучно уплыло из Гознака на Сухаревку, а то и на загородный рынок.
Узнав о несчастье товарища, Иван Шатков не мог сдержать улыбки:
— Гордись, Ленька, за фраера приняли! Значит, похож.
— А что? Студент. Четыре года пройдет — интеллигентная профессия.
— Свистнул-то сявка, — кипятился Леонид, дергая щекой, в бессильной злости кусая губы. — У кого взял? Не видит, как живем?
— Это брось. Забыл, как сами «калечили» бусых работяг? А разве блатные у нищих не отымали выручку? Наверно, есть бог на свете, раз он нашему брату платит той же монетой.
Вот когда отлились коту мышиные слезки. Леонид уже стал забывать свою «охнариную» психологию, и ему казалось диким, как это можно обкрадывать трудовой люд, небогатое студенчество. Лишний раз ему представилась возможность убедиться, какой сволочью, подонком был он в отрочестве.
— Лады, — решительно сплюнул Иван. — Ничего не попишешь, ничего не порисуешь, будем ходить на пару в моем клифте. Постараюсь раньше возвращаться с рабфака — и сразу тебе. А там чего-нибудь придумаем.
Пальто у Шаткова было грубошерстное, лохматое, зато новое. Купить это пальто ему, как бывшему воспитаннику трудкоммуны, помог профком. Конечно, Леонид старался реже пользоваться одеждой друга. Притом и не всегда мог дождаться возвращения Шаткова из ненецкой кирки: подпирало время самому ехать на занятия в Наркомпрос. Дни стояли пасмурные, дождливые, хотя холода все еще не наступали.
Вскоре, подзаняв у товарищей денег, Леонид купил свитер и успокоился.
XXII
Незадолго до стипендии Леонид Осокин в пиджаке нараспашку, без кепки, выскочил из комнаты-цеха, решив поужинать: в этот день в институт не явилась заболевшая «немка», было всего две лекции, и в общежитие он вернулся рано.
Громадный широкий двор Гознака с асфальтированными дорожками, соединяющими корпуса, кишел народом. Сотня студентов валили от трамвайной остановки, растекались по своим этажам; к столовой тянулся широкий поток. Леонид обратил внимание на двух глазастых горянок-аварок или осетинок, с длинными косами, в национальных костюмах. Рядом, окружив девушек кольцом, двигалось с полдюжины молодых джигитов, смуглых, сухих, в черных черкесках с газырями, в мохнатых папахах, с кинжалами у пояса. Они бросали по сторонам дикие, суровые взгляды, словно предупреждая, чтобы никто не приближался к их красавицам. Все оглядывались на этих кавказцев. В толпе попадались и большеголовые, узкоглазые монголы, и скуластые, такие же черные, вертлявые узбеки, и льноволосые, голубоглазые белорусы. Студенты оглядывались на сухощавого молодого человека, похожего на индейца, с горделивыми чертами лица, в малахае, неслышно и с достоинством ступавшего великолепными унтами из пегого оленя. Очевидно, это был якут или эвенк — житель далекого Заполярья.
Казалось, все республики прислали свою молодежь в московские институты, техникумы.
Столовая помещалась в первом этаже одного из корпусов.
Внутри у двери сидела дежурная в белом заношенном халате, в белой косынке. Войдя, Леонид получил у нее алюминиевую ложку и такую же погнутую вилку с одним отломанным зубцом, сунул в карман. После ужина он должен был сдать их дежурной тут же, на выходе, иначе его не выпустили бы из столовой. Несмотря на строгие меры, ложки, стаканы и даже алюминиевые тарелки неведомыми путями попадали в комнаты, расползались по общежитию.
Гул голосов, стук, звяканье посуды, теплый, жирный запах пищи, медных котлов наполняли столовую, похожую на уменьшенный цех, с зашарканным цементным полом. Всюду извивались длинные очереди: у буфета, у стоек выдачи ужинов; стояли студенты и у столиков с обедающими, ожидая, когда освободится стул. Кто, чтобы не терять времени, проглядывал конспекты, кто читал книгу, кто болтал с другом: везде слышался смех, шутки, молодежь двигалась туда- сюда по столовой.
Леонид глянул за стекло буфетной стойки: чем нынче кормят? «Дежурный» винегрет, или, как в общежитии называли, «силос», селедка, саговая каша. Не жирно, — впрочем, как раз по деньгам. Решив копить на пальто, Леонид экономил на обедах, ужинах, перешел на «сухоядение». Он стал в затылок за белокурым парнем, вынул из-под мышки учебник истории Покровского, открыл его на загнутом листе, начал читать.
Неожиданно толстенькая девушка в коричневом пальто и белом берете с помпоном, стоявшая на два человека впереди, легонько дернула его за рукав:
— Что не здороваешься?
Леонид удивленно поднял голову и вдруг обрадованно схватил ее за руку, крепко сжал:
— Муся? Не узнал! Стоит какая-то буржуйка в пальто... Я ведь тебя такой не видел.
— Нашел отговорку? — Она смешливо и укоряюще тряхнула льняной челочкой, что выбивалась из-под берета. — Просто загордел. Все вы такие ребята.
— С чего бы? — стал оправдываться Леонид. — Вот уж скажешь.
— Зна-аем. «Иностранцем» стал. В институте...
Леонид от души расхохотался. Ближние в очереди оглянулись на него. Ему польстило, что начинающая поэтесса Муся Елина знала о его неожиданном «взлете». Значит, следила за его судьбой и та, к которой мучительно и радостно стремилось его сердце, Аллочка Отморская?
— Верно, — подтвердил он, за простецким тоном скрывая тщеславие. — От рабфака дали поворот на сто восемьдесят градусов, а тут нате вам! Разве вы тоже на Гознаке?
— Не все. Основное общежитие на Самотеке, да не вмещает. Говорят, скоро куда-то в Сокольники переведут. Или в Алексеевку. Слухов много, да толку мало.
— Стихи пишешь?
— А как же.
— Хвались. Где печатаешь?
— В общей тетрадке. Издательский склад — в чемодане.
Леонид опять рассмеялся с таким видом, словно ответ Муси его очень обрадовал. Обрадовался он просто встрече, и все для него вдруг стало хорошим, и он сейчас не согласился бы променять эту огромную голую столовку на первоклассный ресторан. Еще в первую минуту, узнав Мусю, он сразу украдкой покосился по сторонам, отыскивая Аллочку. Где она? Пошла к окошку получать горячий ужин? Ощущение счастья уже не покидало его, но он делал вид, будто интересуется только Мусей Елиной. Она совсем не изменилась. Да и с чего бы ей было измениться? Всего два месяца, как не виделись. Все так же тепло сияли голубые, водянистые глазки в припухших веках; льняная челочка по-прежнему наивно и приветливо осеняла невысокий лоб; правда, немного поблекли толстые щеки: питание — не домашнее, да и воздух далек от привольного, оренбургского. А в общем Муська — мировая девка и, наверно, скоро, как и Прошка Рожнов, станет знаменитостью!