Страница 186 из 211
В первую, сильную, вошло трое приволжских немцев, австрийский эмигрант, большинство евреев, томные девушки с модными прическами. Во вторую, слабую, — все остальные студенты курса. Леонид не сомневался, что он будет заключающим в этом многочисленном отряде. Неужели так всю жизнь? Самому противно. Вместе с тем разделение факультета на две группы весьма ободрило его: все-таки легче. Он отмстил еще нескольких «мужиков», знавших немецкий язык не намного лучше его. Нешто попробовать потянуться за ними? Хоть один семестр. А уж если не одюжит...
Да и все равно сейчас Эльвира Васильевна не отпустит: где тонко высмеет, где ободрит, — он раскиснет, как студень, и уйдет ни с чем.
В конце лекции Виолетта Морисовна разрешила себе ласково улыбнуться студентам и первая вышла из аудитории.
— Хороша дамочка, — подмигнул ей вслед Подгорбунский. — Интересно: замужем?
Вихрастый парень с плотно прижатыми к черепу ушами строго, с подчеркнутой серьезностью отчеканил:
Брак между преподавателями и студентами института новых иностранных языков запрещен специальной буллой папы Римского.
— Похоже, что наша фрау Штудман не меньше трепетала на лекции, чем мы сами, — сказала женщина в очках. — Молоденькая. Только начинает преподавательскую работу. Сорваться боялась.
«А мине от етого не лекше», — словами анекдота подумал Леонид.
Кто-то пустил слух, что на последнем курсе все лекции придется изучать на немецком языке, «Коммунистический манифест» еще в этом семестре читать в подлиннике. Последняя весть и заставила Леонида вздрогнуть и обрадовала: во-он как зашагаем! Какими ж станем через год?
XXI
Не было в институтской программе предмета, в котором бы Леонид свободно разбирался: он не знал основ. Правда, со многими дисциплинами он знакомился впервые, и ему надо было только внимательно слушать в аудитории, аккуратнее вести конспекты лекций. Это Леонид и старался делать.
Мешало отсутствие учебников. Он обегал пол-Москвы, пока сумел купить историю Преображенского, курс политэкономии. «Имперфект» вообще случайно захватил у букиниста. Да что учебники? Почти невозможно было найти общих и школьных тетрадей, простых ручек: за ними неделями приходилось гоняться по магазинам канцелярских принадлежностей, по палаткам.
В общежитии Леониду редко удавалось захватить место за столом: слишком много толпилось желающих готовиться к лекциям. Стулья брались в очередь, чуть не с бою. Большинство студентов занималось, сидя на кроватях, положив на колени чемоданчик, папку или просто учебник. Счастливчики, жившие у окон, приспосабливали для этой надобности подоконники.
Просыпалось общежитие затемно. К стеклам почти беззвучно липли капли промозглого октябрьского дождя, вдали, за широченным темным пустырем, тускло горели предрассветные, затянутые мокрядью огни Москвы, а в разных концах комнаты-цеха с тощих подушек уже подымались лохматые головы. Заспанные фигуры, качаясь, зевая, брели в уборную, в умывальник, и дверь на тугой пружине открывала беспрерывную стрельбу: это вставали студенты, которым дальше других приходилось ездить на трамвае в свои техникумы, институты.
Подслеповатое октябрьское солнце не успевало высунуть голову из утренних облаков, а сотни здоровых молодых глоток уже подымали галдеж, смех, резко вспыхивали стосвечовые электрические лампочки с щитками-отражателями, всюду трещали железные койки, стучали, шаркали подошвы об пол. Те, кто шел во вторую, третью смену, пытались с головой закутаться в одеяло, прятали голову под подушку; большинство поднималось, понимая, что лучше сесть заниматься, чем без толку ворочаться на кровати. И лишь некоторые богатыри беззаботно спали, да еще подхрапывали: у тех хоть открывай над ухом орудийную пальбу.
За столиками наскоро завтракали всухомятку: зачастую куском хлеба, густо посыпанным сахарным песком, запивая это яство холодной водой из собственной кружки, которая потом тщательно пряталась в чемодан под кроватью. А иногда так и обедали.
К началу восьмого часа три четверти студентов покидало Гознак: оставались «дневники» и «вечерники». Наступало относительно спокойное время.
В сносную погоду солнце, кое-как вырвавшись из облачных подушек, убегало на чистый небесный прогал и торопилось заглянуть в окна Гознака. Блеклые радужные столбы с танцующими пылинками протягивались через весь просторный цех. Леонид Осокин, привыкший к шумной коллективной жизни, любил эти поздне-утренние часы, и ему тут казалось даже уютно.
Прибранные койки выглядели опрятно, большинство студентов садилось заниматься, благо мест за столиками хватало для всех.
Однако тишины все равно никогда не было: слишком много оставалось народа.
Какой-нибудь паренек рассказывал занимательную историю, и вокруг его кровати собиралась кучка слушателей. Несколько человек сообща готовились к лекции, сев в кружок, едва не касаясь лбами друг друга, иначе им трудно было бы услышать то, что, напрягая голосовые связки, читал по учебнику товарищ. Черноглазый красивый украинец виртуозно играл на мандолине, и рядом толпилось много очарованных поклонников. А в противоположном конце комнаты-гиганта другой студент наяривал на гармонике «матаню», и двое парней умудрялись плясать в узком проходе, оттуда слышались припевки, дружные прихлопывания, хохот. Белобровый, востроглазый студент политехнического института, оказавшийся графологом, объяснял по почерку наклонности «клиентов», и вокруг него скопилась очередь, жаждавшая узнать, великие ли они люди или нет и что ожидает каждого впереди.
По узким проходам всегда слонялись скучающие одиночки; переходя от группы к группе, они останавливались и возле плясунов, и возле графолога, слушали несколько минут и с видом денди, которым приелись все светские удовольствия, лениво шаркали ногами дальше.
— Их бин, ду бист, ер ист, — сидя по-турецки на койке и зажав уши, бормотал Леонид, не замечая, что раскачивается, будто муэдзин на минарете. Он решил бегло повторить все то, что чудом уцелело у него в мозгу от школьных знаний.
Вечером из города начинался прилив студентов. В ранних сумерках устало громыхающие трамваи выбрасывали из своего чрева на кругу пустыря первые партии вернувшихся с занятий «ученых мужей и дев» — всегда шумных, неунывающих.
Помещение никогда не пустовало.
С Иваном Шатковым Леонид теперь виделся урывками: тот с утра уезжал заниматься в бывшую немецкую кирку на Старосадский. Встречались друзья только поздним вечером, почти ночью, когда Леонид приезжал с лекций из Наркомпроса. Иван, уже лежа в кровати, готовил уроки, моргал слипающимися глазами.
— A-а, пастор, — приветствовал его Леонид. — Давно с богослужения? По какому псалтырю нынче жарили?
Шатков откладывал учебник, улыбаясь, потягивался молодым, крепко сбитым телом.
— Здоров, бюрократ, — кивал он в ответ. — Отскрипел пером в департаменте? Кляузы нынче писали или докладную профессора слушали?
Такими шуточными фразами обычно весело, наспех обменивались друзья. Иногда кто-нибудь из них счастливым тоном говорил:
— В субботу вечером встретимся на базе православной церкви... стипендию получать.
Наспех раздеваясь, Леонид в постели дожевывал кусок хлеба, сметал крошки на пол. Иван к этому времени обычно спал.
Вместе они проводили только воскресные дни. Уходили за Москву-реку в Нескучный сад, горевший багрянцем кленов, желтым убором белотелых берез, темневший густой глянцевитой хвоей елей, а то бродили у моста Окружной железной дороги, за которым уже тянулось голое осеннее поле.
Шатков не раз сетовал:
— Когда же мы с тобой, Ленька, порисуем? Плаваю в уроках — не всегда к берегу выгребаюсь.
— Хоть не тонешь, — невесело усмехался Осокин. — А я, брат, уже давно на дне сижу и пузыри пускаю.
За шутками друзья скрывали горькую правду: для рисования совсем не было времени. Вот освоятся — один в институте, другой на рабфаке, догонят свои курсы, тогда можно будет уделить час-другой и живописи. Как все меняется! Еще два месяца назад им казалось, что их место за мольбертом и только за мольбертом. А вот изучают языки — и ничего!