Страница 113 из 211
— Отправляйте меня в колонию. Не хочу я тут принципиально... тетрадки жевать. Мне надо топор в руки, лопату, а они мел сунули: ковыряйся в разных цифрах.
Рассчитанно медленным движением он достал из-за уха окурок махорочной самокрутки, сунул в зубы.
Мельничук готовил ужин. Жена его эту неделю работала в вечерней смене. В чулане на примусе варилась картошка, на газетной бумаге лежала аккуратно срезанная кожура. Не отвечая Охнарю, Константин Петрович ловко и неторопливо продолжал чистить копченую селедку, потом достал крупную болгарскую луковицу. Охнарь покосился на длинную белокурую прядь его волос, мягко упавшую на лоб, на выбритый сухощавый подбородок, на засученные по локоть жилистые руки. Над запястьем левой руки голубой тушью был вытатуирован якорь: видно, еще давно, в юности.
Подождав, не скажет ли чего опекун, Охнарь стал шумно искать по карманам спички. Спичек не было. В этом Ленька был так же уверен, как в том, что сидит верхом на стуле. Попросить их он не решался и продолжал обшаривать толстовку, штаны.
— Спичек нету? — спросил его Мельничук и подал коробок. У рта его едва приметно и жестковато дрогнула складка.
Охнарь недоверчиво взял коробок, но спички не зажигал. Вид у него был такой, точно он держит бомбу.
«Стыдить, значит, начнет. Лучше бы уж по морде дал», — подумал он с тем внезапным чувством слабости, которое испытывал перед всеми спокойными и твердыми людьми.
— Покурить хочешь? — спросил опекун таким тоном, что нельзя было понять: сердится он или смеется.
Услышав его насмешливый голос, Охнарь хотел нахмуриться, но, увидев веселый блеск глаз, попытался улыбнуться, да так и застыл с неопределенным, глуповатым выражением на лице. Он обозлился на себя, ответил грубо:
— Сами не видите?
И чтобы яснее подчеркнуть, что делает, отгрыз кончик окурка и громко выплюнул на середину комнаты.
— Отчего же? Вижу, — просто и серьезно сказал Константин Петрович, ставя на стол бутылку с постным маслом и дымящийся картофель. — Дело полезное... вроде как больному сквозняк. Никотин, он, парень, страшнее алкоголя. Да ты вдобавок цигарку небось с мостовой подобрал?
— Угостил паромщик на переправе.
— Смотри. Этак недолго и заразу подхватить.
— Сил не хватает бросить, — сказал Охнарь неуверенно и согнал с лица хмурое выражение.
Мельничук согласился:
— Это верно. Особенно у кого сила воли вроде тряпки.
— А вы, дядя Костя, курили?
— Я кочегар дальнего плавания, — внушительно ответил Мельничук. — Кто ж на море не курит? От английского кепстена и кончая гаванскими сигарами — все перепробовал. Я и в Шанхае, дружок, был, и в Сиднее, и на Огненной Земле, и у берегов Калифорнии... а вот шестой год папиросы во рту не держу. Давай, Леонид, пришвартовывайся поближе к столу да заранее ремень расстегни. Ты ведь без обеда нынче? Там тебе тетя Аня от обеда еще две котлетки оставила, разогреваю.
Охнарь нерешительно повертел в руке окурок самокрутки, хотел вновь заложить за ухо и неожиданно для себя выбросил в помойный бачок. Начни Мельничук браниться, он сразу бы уперся, и тогда его волами не сдвинуть.
Разговор наладился. На зубах вкусно хрустели соленые огурцы. Мельничук похвально отозвался о жизни колонии и сказал, что работу физическую любит больше, чем службу в учреждении, а то и учебу. Ленька обрадованно кивнул, испытав к опекуну чувство, похожее на признательность.
— А что у тебя за неполадка вышла в школе? — как бы между прочим сказал Мельничук.
Уж не заходил ли он со службы в канцелярию узнавать? Но это не обидело Охнаря, он даже не заметил перехода от «товарищеского» разговора к «воспитательному».
— Да вот, понимаешь, дядя Костя, — сразу заволновался Охнарь и отложил вилку. — Загнул мне учитель Офенин закон какого-то... — он запнулся, хотел выругаться, но, к удивлению, язык не повернулся,— загнул, понимаете ли, закон Ахмета... Архамеда из физики. А я — ну ни в зуб ногой, ни в рыло лаптем.
Горячо и сбивчиво Охнарь рассказал, как все произошло. Ему хотелось поярче обрисовать, насколько неинтересно показалось ему сегодня в девятилетке. Но то, что он не знал физики, и то, что тогда ясно и просто решало вопрос: бросить школу, теперь вдруг показалось совсем не таким убедительным. Никто ведь не начинает читать по книге, пока не выучит азбуки? Закончил Ленька уже несколько упавшим голосом, вопросительно поднял глаза на опекуна.
— Не в ту группу, значит, тебя посадили, — после некоторого молчания сказал Константин Петрович.— Ну, да ваша заведующая Полницкая сама говорила, что сначала надо просто выяснить твои знания. Это пустяки, уладится. Хуже другое: поведение твое. В колонии воспитатель Колодяжный рассказывал мне кое-что из твоей биографии. Ты должен чтить память отца, быть достойным его, а ты какой-то мелочи, закона Архимеда, испугался, раскис будто... кисейная барышня. Для парня, да еще которого жизнь трясла, словно щенка, и который сам огрызался, это просто... неудобно.
— Я не испугался,— угрюмо сказал Охнарь и перевернул вилку.
— А как же это назвать?
— Вот не захотел — и амба!
— Герой, значит? — Выпуклые глаза опекуна стали совсем светлыми, а складки у подвижного рта прямыми и резкими. — Похоже, как свинья на ежа, только шерсть не такая. Может, это по-уличному, по-хулигански герой: сам струсил, а хорохорится. По-нашему ж, герой — это тот, кто победил. Вот если б ты знал физику, ответил назубок, а потом хлопнул дверью девятилетки, я бы, может, и поверил, что ты не струсил. Чего уж легче: отступить. Прошлым летом ты собирался назад, к босякам. Стал бы тогда колонистом?
Опустив голову, Охнарь усиленно посапывал носом. Что возразишь? И в самом деле он испугался школьной обстановки. Задачки по физике — это, конечно, чепуха, на то и в классы ходят, чтобы узнавать. Даже совестно стало, что учинил скандал из-за такой мелочи. Ведь в городок-то приехал учиться!
— Ты что котлеты не доел? — будничным тоном спросил Мельничук. — Давай закругляйся, да помоем посуду.
После ужина, собираясь спать, Константин Петрович продолжил беседу. Рассказал, как служил кочегаром на океанском пароходе и плавал в заморские страны; как в гражданскую войну сражался в Мурманске с английскими интервентами, был ранен; как трудно ему пришлось после демобилизации. Партии нужны были образованные люди, а он еле знал грамоту, не хуже Охнаря, путался в десятичных дробях.
Увлекшись рассказом, Ленька забыл обо всем на свете и от души хохотал, слушая, как провалился опекун на рабфаке, куда его откомандировал Уком. Мельничук хотел было обратно уйти, в торговый флот,— не отпустили. Зато теперь он председатель узлового железнодорожного профсоюза: образованному человеку жить интересней, и людям больше пользы принесешь.
— С тобою же, дружок, завтра сходим в школу, сядешь в группу пониже, — закончил он разговор и повернулся на кровати лицом к стене.
— Ладно, — все еще смеясь, охотно отозвался Ленька из своей комнатки и сам удивился, что так легко дал согласие. Он обидчиво нахмурился, —и не потому, что завтра надо было идти в девятилетку а вновь садиться за парту, а потому, что его «обыграли». Ленька пожалел, что выбросил окурок, — хоть этим бы в отместку потешить душу. Решительно закутался с головой одеялом, закрыл глаза. Засыпал он быстро и крепко.
В школе Мельничук вновь оставил Охнаря в коридоре и зашел к заведующей, Полницкой. Разговор у них длился с полчаса.
— Понимаете, Константин Петрович, — говорила она, — я просто не знаю, что нам делать с вашим подопечным. О седьмом классе и думать нечего, он и в шестой-то не годится. Учитель физики Офенин, проверявший его знания, говорит, что паренек вообще тяжелый.
— Да, паренек о закавыкой,— усмехнулся Мельничук.
— Его место в пятом классе. Но согласится ли он туда ходить? Там сидит мелюзга одиннадцати-двенадцати лет. Расшатает дисциплину, начнет уроки срывать. Для школы это слишком большой риск. Мы не можем на это пойти.
Мельничук нервно поправил галстук.