Страница 51 из 116
Я много раз давал интервью, в ходе которых порой возникали необычные ситуации. 29 января 2006 года я принял участие в программе на телеканале “Аль-Джазира”, но мне не удалось переговорить с ведущим до выпуска, то есть я понятия не имел, в связи с чем меня пригласили выступить. Внезапно я оказался в прямом эфире из студии в Копенгагене. В первые минуты выступления я сказал, что сожалею, если кого-то могли оскорбить опубликованные карикатуры, подчеркнув, что в наши намерения это не входило и что для Дании ничего необычного в подобных рисунках нет. Но моя примирительная речь почему-то осталась без перевода — он начался, только когда я принялся объяснять, почему газета не может извиняться за рисунки и почему она должна сохранить право на публикацию иллюстраций, которые могут быть восприняты как оскорбительные. В результате мои слова носили более вызывающий характер, чем мне того хотелось.
Спустя два дня я оказался в норвежской сатирической программе. Я отбивал ритм на бубне, в то время как ведущий играл на гитаре и пел.
Поздно вечером в пятницу к нам в офис пришли представители крупного арабского телеканала. Само интервью заняло пять минут. При этом больше получаса было потрачено на спор: репортер и его ассистентка пытались объяснить мне, почему так ужасно то, что совершила “Юлландс-Постен”. Они говорили, что любят пророка больше, чем детей, супругов и близких родственников, так что мы с газетой совершили немыслимое, с их точки зрения, святотатство. В ответ я рассказал им о своих ассоциациях со сталинскими временами, когда гражданам Советского Союза промывали мозги, заставляя любить Сталина и государство превыше всего. Люди, которые любят религиозные символы больше, чем своих ближайших родственников, могут во имя веры совершать преступления против детей, супругов и родителей. Я высказал мнение, что мои гости руководствовались извращенной логикой.
Я также рассказал историю о русском подростке Павлике Морозове, который, согласно советским пропагандистским источникам, в 1933 году доложил властям, что его отец — противник сталинской принудительной коллективизации. Когда мальчик на суде свидетельствовал против своего отца, порицая его действия, последовал такой обмен фразами: “Так ведь это же я, твой отец!” — закричал Трофим Морозов, на что сын, повернувшись к судье, ответил: “Да, он когда-то был моим отцом, но я больше его таковым не считаю. Я действую не как сын, а как коммунист”. Павлика Морозова провозгласили героем и сделали примером для всех советских детей. О нем писали книги и сочиняли песни, ставили пьесы в театре и воздвигали ему памятники. Самоотверженного ребенка, предавшего отца ради государства и Сталина, возвели в культ. Считалось, что дети должны любить партию и вождя больше, чем своих родителей. Подобная искаженная мораль негативно повлияла на многие поколения советских детей. Пока я рассказывал историю, египтяне бросали на меня унылые взгляды. В помещении царила не атмосфера межкультурного взаимопонимания, а усталость, поскольку час был уже поздний.
Покинув сцену после четырех месяцев, которые я провел в свете софитов, допустив два серьезных просчета, я почувствовал облегчение, получил возможность подумать над всем случившимся и немного дистанцироваться от происходящего. Я был физически и духовно истощен и поэтому согласился отдохнуть от работы, хотя меня удивило, что главный редактор Карстен Юсте говорил всем, что меня отправили в бессрочный отпуск, — формулировка, которая для многих звучала, будто я уволился и больше в газету не вернусь.
Почему я давал все эти интервью?
Я считал, что публикация рисунков была достаточно обоснованной. “Юлландс-Постен” нечего было скрывать, поэтому я охотно рассказывал собеседникам о причинах и мотивах проекта, не в последнюю очередь затем, чтобы разрешить или исправить многочисленные ошибки, недопонимания и искажения, допускаемые СМИ. Я наивно полагал, что чем больше буду объяснять и аргументировать свою позицию, тем скорее все поймут истинную подоплеку дела. Но так получалось далеко не всегда. У некоторых СМИ были свои задачи, ради которых они отбрасывали факты или добавляли неподтвержденную информацию. С другой стороны, в некоторых случаях имело смысл встретиться лицом к лицу с журналистами или вступить в дискуссию на телестудии, поэтому мои интервью оказались не совсем напрасными.
За прошедшее время я узнал много нового о СМИ и о самом себе. Оказаться в центре внимания широкой общественности стало для меня настоящим испытанием, раньше я с этим не сталкивался. С одной стороны, это меня мобилизовало. Газета вела общественную войну и могла из-за меня или выиграть, или проиграть ее. Нужно было сражаться за свое дело. Боевые качества я приобрел на футбольном поле и впоследствии укрепил, будучи корреспондентом. Я мог работать до изнеможения, если мне нужно было победить. Кто привел лучшие аргументы, что можно было сказать “за” и “против”, как выглядело столкновение различных точек зрения? Я чувствовал себя гладиатором, которого публика или восхваляет, или освистывает. Я не мог устоять перед возможностью привлечь столько внимания, от которого периодически возникала эйфория.
С другой стороны, мне было очень сложно справиться с ситуацией, поскольку в деле оказались замешаны иррациональные чувства, не имевшие к нему никакого отношения. Было нелегко признать, что я стал жертвой обычно неприятного мне нарциссизма, словно звезда реалити-шоу, которая надеется, что выступление по телевидению позволит ей быстро обрести славу и получить роль в фильме. Оказавшись в центре внимания, я ощутил некоторое головокружение, но мне не хотелось, чтобы именно это заставляло меня продолжать выступать в СМИ всего мира. Здесь нет ничего достойного восхищения, скорее такое желание свидетельствует об эгоизме и незрелости. Поэтому предпочтительнее было говорить, что идет борьба за общественное мнение, что для “Юлландс-Постен” очень важно как можно шире распространить свою историю. Это, разумеется, тоже правда, но мне было лестно, что влиятельнейшие мировые СМИ выстраивались в очередь, чтобы взять у меня интервью. В то же время другая сторона моей личности была напугана всем этим шумом, и я замечал, что из последних сил стараюсь преодолеть свое внутреннее сопротивление. Я одновременно испытывал и удовольствие, и сильное отвращение, как это, вероятно, бывает у пиромана, игромана или неверного супруга. Он позволяет себе поддаться тщеславию, инстинктам или возбуждению. Он прекрасно знает, что совершает ошибку, но не в силах побороть соблазн.
Последствия II
Боязнь оказаться в плохой компании свидетельствует не о политической безупречности, а лишь об отсутствии доверия к самому себе.
Артур Кёстлер
Не признавая свое существование, самоцензура тем самым вступает в союз с ложью и духовной развращенностью.
Джон Максвелл Кутзее
Многие критики “карикатур на пророка Мухаммеда” и мотивов их публикации считают самоцензуру положительным явлением, признаком хорошего поведения и здравого смысла. А тех, кто не подвергает свои высказывания самоцензуре, — бездумными провокаторами, которые несут личную ответственность за то, что подверглись насилию или угрозам. Парадокс рисунка Курта Вестергора, изображающего пророка с бомбой в тюрбане, заключается в том, что он стал своего рода авторской ремаркой к судьбе художника. Те, кто пытался лишить Вестергора жизни, словно говорили: “Если ты, Курт Вестергор, утверждаешь, что мусульмане стремятся совершать насилие, то мы убьем тебя”. Таким образом, любая попытка покушения на жизнь художника лишь подтверждает содержание его рисунка. Можно было бы посмеяться над иронией судьбы, не будь она такой пугающей.
Странно то, что люди предпочли возмутиться оскорблением религиозных чувств, а не обратить внимание на проблему, которую поднял рисунок Курта Вестергора, — самоцензуру, возникшую в результате исламского террора и запугивания. Вестергор — мирный человек, который и мухи не обидит. Вопреки всему он вступил в диалог с людьми, которые хотели лишить его жизни в качестве наказания за богохульство.