Страница 33 из 54
Лучше было бы все бросить и уйти воевать. Но его руководитель профессор Миткевич (он-то и добился отсрочки для Андрея) не примет никаких объяснений.
— Ты напрасно волнуешься, — сказала Нина, взяв Андрея под руку. — Что они все перед тобой!
— Да я не волнуюсь. Я просто одинок, вот и все.
— Так и должно быть. Художник обязан быть одиноким.
Эту фразу она слыхала от Андрея. И произнесла ее наверняка. Но он вдруг сказал:
— Это скорее несчастье, а вовсе не обязанность.
Опять не угадала. В последнее время что-то трудно с ним становится.
— Не знаю, я только зритель…
«Зритель — это в театре, — быстро думала она, — а как называют тех, кто смотрит картины, статуи — посетители, что ли?»
— …но все, что ты делаешь…
«Создаешь? Лепишь?»
— …всегда было ну прямо-таки на грани гениальности.
«Кажется, слишком? Нет, ничего».
— Вернемся, — сказал Андрей.
«Пусть его коробит, — думала она со злостью, — а я буду повторять: „Гениальный, необыкновенный“… Привыкнет…»
— Все дело в том, как ты ко мне относишься, — сказала она.
«А других дел нет на свете», — подумал он раздраженно и так же раздраженно ответил:
— Ты же знаешь…
Да, она знала. Пройден тот первоначальный этап, когда люди только знакомы. Теперь они влюбленные. Она потратила немало сил, чтобы привести его к этому. Есть тонкие средства, есть более простые и сильные, к ним она тоже прибегала. Главное, чтобы он чувствовал себя всегда хотя бы немного виноватым перед ней и чтобы все окружающие знали, что она — избранница, все решено. Бывая у Ольшанских или принимая Андрея у себя, она подчеркивала свое право на него. И гости переглядывались с хозяевами, давая понять, что они это одобряют. Аделина Тиграновна, мачеха Андрея, покровительствовала Нине, не замечая легкой небрежности со стороны будущей невестки. Но отец Андрея явно не симпатизировал этой дружбе и в разговоре с Андреем подчеркнуто ставил это слово в кавычки.
— Дружат? — переспрашивал он иронически. — В мое время это называлось иначе: «Гуляют». Не слишком интеллигентно, зато более точно и без фарисейства. Ваша дружба — это профанация дружбы. Надо понимать, что к чему. Все это ханжество современное.
— Но разве дружба мешает? — спрашивал Андрей.
— Не мешает. Но ты можешь дружить и с другими девушками, в которых ты нисколько не влюблен. Или теперь это уже не принято — уважение и дружба в прямом и чистом смысле? Только дружить неинтересно. Тогда отчего же вы избегаете слова «роман» или «интрижка»?
— Почему же интрижка? А не любовь?
— Как у вас развивается привычка к патетике. Любовь! Дружба! И все разменные монеты!
Андрей был в какой-то степени согласен с отцом. В самом деле, почему нельзя видеться с девушкой, на которой ты вовсе не помышляешь жениться, но которая близка тебе как друг? У отца были такие друзья-женщины. И теперь еще, встречаясь с ними, отец оживляется, радуется: им хорошо, интересно вместе… Почему же молодым нельзя так дружить? Не то что нельзя, а не принято, вызывает подозрения, даже у педагогов. А вот любовные отношения называют дружбой. Действительно, ханжество.
— Как вы там еще говорите? — иронически продолжал отец. — «Моя девушка», «У меня есть девушка». И даже не стесняетесь.
— Как же называть? Невеста? Или подруга?
Отец посмеивался:
— «Невеста» — это старомодно. А «подруга» — слишком, знаешь ли, по-французски. Это противоположно невесте.
— Ну, вот видишь!
— Да зачем непременно называть? У людей есть имена, отчества. Да и кто должен знать о твоей личной жизни? Что за стремление все выставлять напоказ? Да еще хвастать этим. Мода, что ли?
Андрей молчал.
— Сами обедняете себя, — продолжал отец. — Разве нет других девушек, кроме «единственной», с которыми у тебя могут быть общие интересы.
«Есть, — думал Андрей, — ведь недаром моя скульптура — это Бетховен…»
— …кажется, открыли, — сказала Нина.
Ее лицо было хмуро и лишено обычных живых красок, под глазами желтоватые тени. Она казалась некрасивой теперь и грустной. И Андрей почувствовал раскаяние за свою неразговорчивость, и за то, что подумал об источнике «Бетховена», и за насмешливую интонацию отца при слове «единственная»… В конце концов, что там ни говори, а он привязан к Нине. И если она иногда ломается, притворяется независимой, то ведь из любви к нему: чтобы удержать. Он ей нужен. И она нужна ему, — разве это не так? И он прижал к себе ее локоть и повторил уже другим, убеждающим тоном:
— Ты же знаешь, как я отношусь к тебе.
Глава девятая
ИСПЫТАНИЕ АНДРЕЯ
Статуя «Молодой Бетховен» — поясной портрет — была выставлена в актовом зале. С нее и началось обсуждение. И, как предвидел Андрей, оно оказалось для него мучительно.
Поражение было двойное. Во-первых, пристрастное, предвзятое отношение председателя собрания, который давал много воли крикунам и принимался громко звонить в свой колокольчик, как только Андрей или его сторонники начинали развивать свои мысли.
Во-вторых… Ну, это было не так обидно, потому что справедливо. Фронтовики, недавно вернувшиеся оттуда, также критиковали, порой жестоко. Так, один из них, Серебрянский, сказал, что фигура Бетховена театральна, напыщенна, и если вообразить его во весь рост, то покажется, будто он стоит на одной ноге. Это было метко; Андрей не мог не улыбнуться, хотя самолюбие его страдало. Фронтовики не повторяли избитые суждения. У них был зоркий взгляд, свежесть восприятия. Андрей был готов принять их порицания. Но другие критики! Они даже не старались говорить профессионально. Они знали, что сказать еще до того, как увидали работу Андрея. Последнее слово оставалось за ними.
Впрочем, статуя и не могла им понравиться: это был, до известной степени, и автопортрет. Андрей хотел выразить в «Молодом Бетховене» презрение к догматикам, свободолюбие и гордое одиночество.
Он знал, что его не любят сокурсники, но теперь это приблизилось к нему вплотную, оглушало, било в лицо.
— Меня поражает политическая бестактность автора (это задала тон третьекурсница Валя Сечкина) в такие дни, когда завершается героическая победа русских войск над немецкими захватчиками…
Стенографистка зафиксировала всю эту фразу двумя знаками.
— …вылепить портрет немецкого деятеля. Разве великий Глинка не вдохновляет вас, Ольшанский?
Она нарочно обратилась к нему на «вы» и пропустила слово «товарищ».
— Бетховен — антифашист! — крикнул с места Андрей.
…Ярый звон колокольчика.
— И чем вдохновляться, я не у вас спрошу!
Председатель звонил с запалом даже тогда, когда все утихли. Тут еще один фронтовик, Кравченко, уже лет тридцати, если не больше, попросил слово для справки.
— Я хочу сказать, — начал он, поправляя костыль, — что имя Бетховена дорого бойцам. И на могилу Бетховена в Вене мы возложили цветы. Мнение товарища Сечкиной неверное.
Студент Романюк ткнул указкой прямо в лицо «Бетховена» и сказал, сделав гримасу:
— Типичный декаданс. Этот поворот головы! Как он только не свернет себе шею!
Председатель как бы невольно засмеялся, но тут же стал серьезен. Ибо на кафедре появился тот, кого в училище прозвали Ортодоксом. Он разложил свои листки и приготовился, должно быть, говорить долго.
Он начал с того, что всякие разборы формальных признаков, вроде поворота головы, объемности, позы и прочего, сейчас можно оставить, хотя это, конечно, имеет значение. Но главное — это политическая линия.
В зале стало напряженно тихо.
— Не нашим ветром заносит подобные изыски. Наде прежде всего выявить происхождение таких «художников». — Кавычки были подчеркнуты едкой интонацией и остановкой перед самим словом. — Нет ли тут чего-нибудь похуже, чем одно голое эстетство?
Андрей закипал.
Ортодокс увлекся и перешел черту. В зале зашумели, и послышался, правда, одиночный, но резкий свист. Председатель поднялся и начал всматриваться в зал, потом взглянул на оратора, слегка звякнул колокольчиком.