Страница 32 из 54
Она проводила Машу до дверей, не допустив до этого Реброву; условилась, что Маша явится завтра с утра, и возвратилась успокаивать нахохлившуюся приятельницу. Поблагодарила, слегка посмеялась над возникшим было недоразумением и мягко объяснила, как надо понимать происшедшее.
Глава седьмая
ПОПЫТКА ОБЪЯСНЕНИЯ
После посещения флигеля Елизавета Дмитриевна вернулась к себе в школу, где ее ждали ученики и их родители.
Маше она оставила записку: «Я узнала о перемене в твоей судьбе. Но… (при чем тут „но“ — зачеркнула) я всегда останусь твоим другом и учительницей, ты знай это. Приходи на урок — теперь тебе будет легче выучить его».
И опять ей стало неловко. Не увидит ли тут Маша намек: теперь будет легче, потому что за тебя станут платить… Ах, все равно.
«Призвание… — думала Елизавета Дмитриевна, прислушиваясь к игре ученицы. — Кто знает, где оно, в чем оно».
Можно ли сказать, что она педагог по призванию? Да нет же, если честно сознаться. В каждом институте, хотя об этом и не говорят, есть более и менее почетные факультеты. Лиза Руднева в свое время попала в Консерваторию на менее почетный — педагогический — не потому, что хотела сделаться педагогом, а потому что туда принимали менее способных.
«А чего же я хотела, собственно говоря?»
Ничего. Жить хотела и быть счастливой. Обучали музыке — значит, надо в Консерваторию.
И пока училась, не думала о том, что будет дальше. Теоретические и особенно политические предметы сдавала хорошо, играла неплохо, сражалась с идеологическими противниками — и было не скучно. А когда кончила Консерваторию и попала преподавателем в музыкальную школу, не страшилась того, что ее ожидает. Ее собственная учительница говорила: «Педагогами не рождаются, педагогами становятся. Есть, конечно, и прирожденные, но их очень мало. Надо только быть добросовестной. А остальное — дело привычки».
Так оно и оказалось. Всякое дело можно полюбить, если оно в существе своем благородно.
Правда, ученики попадались чаще всего средние. После школы в училище поступали немногие. А другие и вовсе бросали музыку. Может быть, ей просто не везло. Ведь брались же откуда-то феноменальные дети! И Эмиль Гилельс был когда-то мальчиком Милей и тоже учился в музыкальной школе.
И вот попалась ей удивительная ученица — явление. И теперь не знаешь, что с ней делать. Еще в тридцать шестом ее привела худенькая, совсем простая большеглазая женщина, до того скромная, что даже оправдывалась: «Это мне Мария Тимофеевна из школы велела девочку показать, уж вы, пожалуйста, извините». Она так отличалась от самодовольных и требовательных матерей, что Руднева даже с тревогой подумала: «А вдруг придется отказать?»
Она помнила свое волнение, когда, показала Машу другим педагогам и директору школы, и директор, выслушав Машу, особенно переложение «Лизочка», сказал: «У этого ребенка — крылья». Да, это был удивительный, единственный в школе случай. Мудрено ли, что Елизавета Дмитриевна не захотела расстаться с талантливой девочкой и оставила ее при себе, а не послала в школу для одаренных детей? Кто мог предвидеть близкую войну и все ее бедствия?
Война пришла, и девочка осиротела; нет больше ее доброй, славной матери. Перерыв в три года сильно дает себя знать, и теперь не убедить других, что талант есть, огромный талант, только нужно заботиться о нем, растить, пестовать. Да и с кем говорить? В школе положение Елизаветы Дмитриевны было уже не то, что прежде. Директор пропал без вести на фронте: нынешний, окруженный новыми и почему-то недоброжелательными к Рудневой педагогами, словно испытывал ее. Ослабевшая от лишений, остро чувствующая одиночество в своей холодной, разоренной и занятой комнате, Елизавета Дмитриевна поняла, что ей не удастся устроить судьбу Маши. «Но направлять ее, учить, не выпустить из поля зрения, как сказала эта добродушная толстуха из флигеля, Машина соседка, — это в моих силах, это мой долг». Так говорила себе Руднева, и это решение придало силы ей самой. Единственное, что смущало ее, — это мысль о возможном объяснении с приемными родителями Маши да еще смутное чувство, что эта новая перемена в Машиной жизни какая-то ненастоящая, ненадежная. Слишком скоро все это сделалось.
Глава восьмая
«КУКАРАЧА»
Андрей Ольшанский и Нина шли по улице Горького по правой стороне, где больше всего народу. Этот маршрут выбрала Нина. Она любила бывать с Андреем наедине, но еще больше нравилось ей появляться с ним на людях. На них смотрели с удовольствием, как бы говоря: «Славная парочка!» И это было очень важно для нее, то есть важно, чтобы он это видел.
Он сказал, что собирается в Музей Революции посмотреть какие-то экспонаты. Нина вызвалась пойти с ним: что делать, можно вытерпеть и музей, раз у него такие вкусы.
Они проходили мимо ресторана «Астория». Было видно, как сидят за столиками. Из открытой форточки раздавались звуки джаза, оглушительно громкая, остро-ритмованная песенка «Кукарача». У Нины задрожали плечи. Эта песенка из заграничного фильма удивительно полно выражала настроение Нины. Хорошо бы в ресторане, где большие люстры и разрисованные потолки, танцевать с кем-нибудь посторонним, хорошо одетым, плавно скользя между столиками. И чтобы Андрей, сидя неподалеку, любовался и ревновал.
Она знала, что в «Астории» обеды выдаются по карточкам и танцев еще нет. Но это будет, потому что война кончается.
«Кукарача» осталась позади, но ее раздражающий мотив и припев: «Все равно ты будешь мой» — еще раздавались в ушах. Какой-то встречный юнец чуть не испортил Нине настроение от прогулки, равнодушно и даже насмешливо скользнув по ней взглядом. Вот негодяй! Если Андрей заметил, это ужасно. Она успела перехватить взгляд юнца и заставила себя улыбнуться. Тот обернулся, когда они прошли мимо. Черт с ним! Она его больше не увидит. А если увидит, то не узнает. Ей самой противно, но Андрей должен быть уверен, что она всем нравится.
Она была в ударе, то есть чувствовала себя смелой и злой.
Вот еще один тип, уже знакомый. Где она его встречала? Ну, неважно. Он поклонился, не скрывая восхищения. Молодец! Она расцвела улыбкой.
— Кто это? — сдержанно спросил Андрей.
— Да так, один… Ты его не знаешь.
— Ты ему, кажется, очень обрадовалась?
— Да нет. Тебе показалось.
И очень хорошо, что показалось. Она добивалась этого.
Вот и музей. Интересно, сколько они там пробудут. Но до открытия оставалось еще минут двадцать.
Андрей молчал. Нина всегда изобретала для него пытки ревности. Он не мог не тревожиться, когда она вот так, самодовольно и с загадочным видом, принимала чужое внимание. Ему казалось тогда, что она в любую минуту может ускользнуть от него, исчезнуть. Она и в отроческие годы постоянно внушала ему, что многие почтут за счастье, если она будет дружить с ними и что это счастье ему выпало незаслуженно. Надо заслужить, то есть всегда помнить о ней. Природный юмор мешал ему до конца поверить в это, но приходилось верить, потому что он боялся потерять Нину.
И все же бывали минуты и даже часы, когда он сам хотел разрыва. Но она была хитра и догадлива: как только замечала его отчужденность, становилась ласковой и терпеливой или принималась льстить, порой тонко, а подчас и грубо, словно хотела ошеломить его внезапными ударами, как это делают укротительницы в цирке с их питомцами.
Она была требовательна лишь в одном: в том, что касалось ее самой; в остальном же прощала ему любую ошибку, любой проступок. И Андрей со стыдом сознавал, что именно эта ее снисходительность нужна ему порой и еще сильнее связывает с Ниной.
— Значит, завтра я пойду с тобой? — сказала ома, взглянув на него искоса.
— Нет, лучше не надо: мне будет не по себе.
Назавтра Андрею предстояло испытание: в училище живописи и ваяния было назначено обсуждение работ курса, и в том числе работы Андрея — скульптурного портрета «Молодой Бетховен». Андрей получил отсрочку по мобилизации, и теперь его мучила мысль: если работу примут плохо, значит, ом не оправдал доверия. И самое мучительное было в том, что он не верил в беспристрастность судей: он будет прав, а окажется виноватым. Судить будут, главным образом, студенты, а они его терпеть не могут, хотя и признают его способности.