Страница 18 из 54
Постепенно он переставал спрашивать ее о будущем, и она также об этом не упоминала.
В доме ее мужа было принято говорить друг с другом как-то иронически, шутливо, легко. Любовь любовью, а чувства не должны слишком обнаруживаться даже среди своих, в семье. Этого придерживался и Артемий Павлович, родные которого, потомственные интеллигенты и революционеры, были также скупы на изъявления чувств. «Только без сентиментальности, это дурной тон, детка, так же как и манера говорить громко и жестикулировать».
Авторитет мужа был непререкаем, и Женя не только соглашалась с ним, но принималась в этом же духе воспитывать Витю. Он также научился иронизировать, если речь заходила о чем-нибудь важном или задушевном. Это привилось, как и манера называть родителей по именам. «Темы» уже не было, но оставалась Женя. Когда она заболевала, Витя спрашивал с насмешкой: «Ты что? Умирать собралась?» А когда заболевал он, Женя, вся в тревоге, говорила: «Это безобразие. Немедленно прекратить».
С годами эта привычка к иронии сделалась для них настолько сильной и постоянной, что уже стало невозможно сказать что-нибудь «взаправду». Один лишь раз, заступившись за одноклассницу Вити, о которой он неуважительно отозвался, мать попробовала переменить тон. Витя посмотрел на нее с удивлением.
— Да ты что? Проповедовать собираешься? Ты стареешь, Женя.
«Следовало бы называть меня мамой», — подумала она. Но не в силах решиться на крутую перемену, чувствуя, что это нарушит мир, она капитулировала тогда, отшутилась…
— В общем, истоки своей вины можно проследить, — сказала она соседу.
— Не все, — возразил он, — и не главные. Да и проследить мало. Надо исправить.
Глава пятая
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Как же быть теперь? Дела шли все хуже. Виктор становился все нетерпимей. Тяжело стало, когда он заболел гриппом: не хотел принимать лекарство, почти не разговаривал с Женей. Василий Львович три дня не приходил. Женя знала, что его и дома нет. Может, бродил на морозе.
На четвертый день он пришел и сидел довольно долго.
— У Любы занятия. Готовится, — объяснил он.
Наутро Виктор сказал Жене:
— Пускай твой протеже убирается, слышишь? А то я ему сам скажу.
— Да чем он тебе мешает?
— Стало быть, мешает. Пусть убирается.
Теперь он говорил не иронически, а просто грубо.
— Это невозможно, Витя.
— Хорошо. Тогда я уйду. Совсем.
— Куда это, интересно узнать?
— На завод. Мне дадут общежитие.
— Ты несовершеннолетний. Тебя спросят о родных.
— Я знаю, — голос у Вити зазвенел, — но мне скоро шестнадцать.
— Пожалуйста, не взвинчивай себя, — сказала Женя, сбитая с толку этим новым неприятным тоном и боясь, что он утвердится у них, — ничего страшного не произошло.
— Ты всегда поступала так, как тебе удобно. Но — не мне.
Он стал укладывать книги, потом вытащил свой чемодан.
— Что же получается, Витя? — начала она, с тревогой вглядываясь в его замкнутое, упрямое лицо. — Если бы мы жили в оккупации и, скажем, партизан попросил бы у нас убежища…
— Ну знаешь ли: это не сравнение. Сегодня же чтобы его здесь не было.
— Вот что я тебе скажу… — Женя помолчала немного. — Ты не заставишь меня нарушить слово. Раз я сама предложила человеку гостеприимство, то не прогоню его.
— А я прогоню. Я не предлагал.
— Я тебе не позволю.
— Ты не можешь позволить мне или не позволить.
— Могу. И пока ты живешь под моей крышей…
— Пожалуйста. Не нужна мне твоя крыша!
Это было еще сегодня утром. Не позавтракав, Витя схватил портфель и убежал. Чемодана не взял с собой.
Женя была разозлена так, что даже не обеспокоилась вначале. Каков мальчишка! «Вот что значит расти без отца!» — сказали бы кумушки. Да что вы, кумушки, понимаете! При чем тут отец? Он не занимался сыном, слишком был занят. Лишь иногда, в свободный день, возьмет его с собой на прогулку, и какой это был праздник для Вити, какое благоговение испытывал он! А ведь я-то его лучше знала. И бессонные ночи, и тревоги, и безмерная радость при каждом новом шаге, новом слове… Я всегда была с ним, а он меня забывчиво и небрежно любил; сказать по правде, в грош не ставил… Говорят, отец восстанавливает нарушенный порядок. Да он его сам нарушал! И все ошибки отца не мне ли, матери, приходится поправлять? Конечно, Артемий и не мог заниматься воспитанием сына, у него была другая высокая задача. Но не внушайте, не внушайте сыновьям, что мать — это лишь исполнительница мужниной воли!
Пришел почтальон и принес письмо от Снежковых. От Кати.
Большое вам спасибо, дорогая моя Евгения Андреевна, за посылочку. Как будто угадали, Машенька у нас заболела. Теперь не опасно, а сначала я очень беспокоилась. Потому что раньше мы их спасали, а теперь чуть что — и жди беды. Две соседские девочки умерли от кори — прямо с ума сойти! Да что ж это я говорю? Вы от себя отрываете, я же знаю. Шутка ли: две пачки табаку — могли бы Витеньке на что-нибудь обменять. Хоть дети наши растут быстро и все хорохорятся, а такие же беззащитные, ну как в младенчестве все равно… Лежит и смотрит на меня, и вся душа перевернется.
Выплакавшись, Женя ушла в детский сад, где ей заказали модели елочных игрушек. Она принесла эскизы снежных баб и несколько рисунков — персонажей из «Синей птицы», кроме Хлеба и Сахара: это было бы теперь неуместно.
Но заведующая все равно рассердилась.
— До чего же аполитично! — сказала она, брезгливо рассматривая рисунки. — Вы ухитрились забыть, что у нас война.
— Что же прикажете дарить маленьким детям? — оскорбилась Женя. — Пушки, автоматы?
— Это ваше дело — придумать. Можно бойцов в шинелях. Или медсестер.
— Война идет не игрушечная, — сказала Женя. — И потом, насколько мне известно, есть специальное постановление.
— Знаю: праздники, елка. Это мы проводим. Но дети должны знать… Мы воспитываем советских граждан!
— Этим гражданам от трех до семи. И они имеют способность отвлекаться.
— То есть вы хотите легкой жизни.
Это вошедшее в моду противное выражение вывело Женю из себя.
— Да! — загорячилась она. — Я хочу легкой, радостной жизни для наших маленьких детей. Чтобы они не знали о войне, чтобы она им не вспоминалась потом.
— Оставим на рассмотрение комиссии, — сказала заведующая, — но я буду против.
В двенадцать часов Василий Львович поднялся.
— Посидите еще, — сказала Женя, — мне как-то не по себе.
Она не боялась, что Витя навсегда уйдет из дома, но ей вспомнилось, что после гриппа у него одно время болело ухо. Возможно, что он теперь неважно слышит. А метель метет. Долго ли попасть под трамвай, не услыхав звонка? Особенно если человек расстроен? Он мог забрести и на железнодорожное полотно…
Письмо Кати Снежковой задело больное место. «Беззащитные они, как в младенчестве все равно». Да, это так. И глядят беспомощно, словно чего-то ждут…
Когда он в детстве заболел скарлатиной, тоже было страшно: дежурство у ворот под окнами больницы, разговоры с врачом, который ничего не обещает, ни за что не ручается… И вдруг умер мальчик в Витиной палате, у которого сначала все шло легко, легче, чем у Вити. И мать этого мальчика, которая принесла фрукты, вдруг узнала… Потом и самого Вити не было видно в окне: перевели в другой корпус, но целых полчаса прошло, пока она узнала об этом. Очень было страшно, но не так, как сейчас.
Время мчалось все быстрее. Скоро оно подойдет к пределу, за которым больше нет ожидания.
Она стала надевать пальто.
— Василий Львович, вот о чем я попрошу вас. Я выйду ненадолго, а скоро зажжется свет. Если Витя не придет к тому времени, пожалуйста, погасите. Если не придет. Я буду знать, что он еще не вернулся. Ничего, если вы немного посидите в темноте?
— Конечно, с удовольствием.
Он, кажется, не понимал, зачем ей это. Зачем Эгею белые или черные паруса? Старик вообще туго соображал.