Овраги

В окно снова постучали. Катерина задула свечу. Постучали еще.

— Ступай отсюда! — крикнула она. — Мужиков подыму!

— Случаем, не Катерина Васильевна? — донеслось сквозь вой ветра.

— Ну Катерина. Что дальше?

— Пусти на минутку… Не бойся.

— Да ты чей?

— Тихомиров… Помнишь такого?

— Батюшки! Павел Акимович? Обожди, выйду!

Незваный гость долго отряхивался, охлопывался и опахивался в сенях и наконец робко ступил в горницу. Это был невысокий бородатый мужичок с юркими глазками и малиновым носиком. Он, не стукнув, прислонил длинный страннический посох к печке и принялся ладошкой отогревать нависшие в усах сосульки.

«Бедняк», — подумал Митя.

Между тем мужичок ловко скинул с плеча тощий сидор, снял старенькое, аккуратно отремонтированное пальто, сложил его, как книгу, и расстелил по скамье, словно спать уложил.

Мужичок был чистенький, в крапчатой лазоревой косоворотке, опоясанной тонким пояском, в брюках, заправленных в длинные, вязанные чувашским узором носки. А руки у него были огромные, с кривыми неподвижными пальцами.

«Кулак», — подумал Митя.

Стрельнув по сторонам глазами, Павел Акимович спросил быстренько:

— Шевырдяев здесь?

— Шевырдяева не опасайся, — ответила Катерина. — Преставился.

— Эва как! — Павел Акимович перекрестился. — А я за все углы шарахался…

— Да ты садись! — спохватилась Катерина. — Чего робеешь. Ты этот дом строил, здесь детишек растил. Тут все твое.

— Было мое, — смиренно поправил Павел Акимович и сел на краешек. — Закурить тут у вас можно?

— Кури, кури… Сейчас самовар вздую… Как живешь-то?

— Живу. В будке. На линии. И хозяйка, и ребятишки. Тесновато маленько, а ничего. Живем. Как все советские люди.

— Насовсем приехал или в гостинку?

— Тут видишь, какое дело, — Павел Акимович достал кисет, украшенный бисером, скрутил неподвижными пальцами аккуратную дудочку, склеил языком, нагреб с ладони молотый самосад, прикурил от лампы и продолжал: — Как нас Шевырдяев согнал, мы с хозяйкой нанялись на железную дорогу. Будка теплая. Работа пустая. Переезд и входная стрелка. Дали карточки. Чего не жить? А все ж таки душу гложет. Начальник станции у нас инженер дипломный, на квартире у него пианино и портрет Льва Толстого. А мы от него утаили, кто мы такие. И вот выпил я на власьевские морозы-то, пошел к нему и обрисовал свою жизнь. Так и так, товарищ начальник, смухлевал я маленько. Никакой я не батрак, а человек раскулаченный, лишенный права выбираться и быть выбранным. Покаялся и жду. Сейчас, думаю, шуганет на все четыре стороны и останемся мы с хозяйкой под божьим произволом. А он раздумал маленько и сказал, что я никакой не кулак, а самый безгрешный середняк. Я было заспорил. Как не кулак, когда у меня дом под железной крышей. А он говорит: на днях депешу из центра под литерой «Б» передавали, а в депеше приказано, чтобы огулом не раскулачивать. Поторопились, мол, тебя в кулаки произвести, загнули левый загиб. Пиши в Москву жалобу, воротят тебе дом и доброе имя. А дом все ж таки не шутка. Сама видишь, какой. С полу не дует?

— Что ты! Ни одна половица не скрипнет!

— Вишь как. А без единого гвоздя настлано. Буравил отверстие и дубовую палочку загонял… И раздумал я так: раньше, чем на верха бумагу пускать, смотаюсь-ка я на родину да погляжу. А то жалоба пойдет, а там ни дома, ни лома. Маракую, как лучше, а тут статья Сталина. Вот я и прибыл. Сунулся было к Чугуеву — нет никого. Дом темный. К Вавкину было наладился, да не посмел… Надо бы к Макуну сбегать. Он мне десятку должен. Как считаешь, отдаст?

— Не ко времени ты заявился, Павел Акимович, — вздохнула Катерина. — У нас тут полный погром. Убили Макуна. — И Катерина вкратце рассказала историю с Петром и с макарьевским сундуком. Павел Акимович усомнился.

— Что Петр сундук выкопал, ни в жисть не поверю. Он задаром рукой не махнет. Лентяй первой гильдии. А вот Шевырдяев, если помнишь, часто с саперной лопаткой по оврагам шастал. Шурфы копал. Песочек для кирпичного завода выискивал. Он и наткнулся на сундук, а послал Петра за подводой. А Петр прибыл с подводой и с вилами. Бандит он, и больше никто. Где он?

— Шут его знает. Где-то здесь прячется… За Романа Гавриловича боюсь. Как бы чего не было.

— Роман Гаврилович? Кто это? Новый председатель? — сообразил Павел Акимович.

— Новый. Из города.

— Небось тысячник?

— Тысячник. Моторный мужик. Жену потерял.

— А этот подсолнушок конопатый евоный?

— Митька? Евоный. Вот какие у нас обстоятельства. Сидим и дрожим.

— Никто не дрожит, — Митя сердито глянул на Катерину. — У нас лимонка!

— Верно, сынок, — улыбнулся ему Павел Акимович. — Зачем беду накликать? Баловать не дадут. У нас вон, недалеко от линии, в селе Воскресенском разыгралась мелкобуржуазная стихия. Троих топорами порубили. Одну девушку-пионерку. Будто пионерка доказала, где зерно прячут… Обождали бы маленько, дождались бы статью Сталина, не пришлось бы тюрьмы перегружать.

— Что ты Сталина-то поминаешь? — спросила Катерина. — Что за статья?

— А «Головокружение от успехов». Или не слыхала?

— Гляди, как звонко. Не слыхала.

— Неужто к вам газета не дошла? У нас днем и ночью народ над этой статьей гудит. Там сказано… — он приблизил голову к Катерине и заговорил шепотом: — Там сказано, что обобществление молочного скота в колхозах выгодно только нашим заклятым врагам.

— Не может того быть!

— Думай как хошь, а статья у меня вот здесь за пазухой. Показать?

— А ну-ка?

— Только она у меня из газеты переписана. Самой газеты нет. Она на станции за двадцать рублей ходит. А статью я в тетрадку списал. Вот я тебе зачитаю…

Павел Акимович нацепил на маленький носик обернутые на дужках тряпочками очки и стал читать:

— «Головокружение успехов…» Эх, — подосадовал он, — надо было «от успехов», а я зафиксировал «успехов». Спешил. Газету с-под локтя рвали. Какое тут писание…

Сначала Катерина слушала плохо. Ей все казалось, что кто-то идет вдоль окон по черной улице и сейчас постучится. Но одна фраза поразила ее.

— «Успехи нашей колхозной политики, — читал Павел Акимович, — объясняются между прочим тем, что она, эта политика, опирается на добровольность колхозного движения… Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…»

— Так и сказано? — спросила Катерина.

— Точно так. Списано с газеты: «…в ряде районов СССР… имеются попытки выскочить из рамок артели и перепрыгнуть сразу к сельскохозяйственной коммуне. Артель еще не закреплена, а они уже „обобществляют“ жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу, причем „обобществление“ это вырождается в бумажно-бюрократическое декретирование».

— Вот как! — ахнула Катерина. — А у нас всех в колхоз записали. Вплоть до курей.

— Обожди. Дальше еще крепче: «Дразнить крестьянина-колхозника „обобществлением“ жилых построек — слышишь, жилых построек! — всего молочного скота, домашней птицы… такая „политика“ может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам». Вот так вот.

— Что ж теперь будет? — спросила Катерина испуганно. — Неужто обратно скот раздавать? И скот, и жилые постройки?

— Это еще ладно, — сказал Павел Акимович. — Помнишь, с чего статья начинается? Позабыла? Слушай: «Об успехах Советской власти в области колхозного движения говорят теперь все. Даже враги вынуждены признать наличие серьезных успехов. А успехи эти, действительно, велики. Это факт, что на 20 февраля сего года уже коллективизировано пятьдесят процентов крестьянских хозяйств по СССР. Это значит, что мы перевыполнили пятилетний план коллективизации к 20 февраля 1930 года более чем вдвое». А факт ли это на самом деле? — спросил он. — Тебе известно, сколько в этих пятидесяти процентах бумажных колхозников и сколько хозяев, которых загнали в колхоз силой?

— Кто это знает? — Катерина вздохнула.

— Узнать очень свободно. С сегодняшнего дня любой мужик, которого затащили силком, имеет полное право воротиться в свое единоличное хозяйство. Так оно и будет. Тогда и подведем процент.