Овраги

— Да кто это марает? Я? — даже при свете коптилки можно было заметить, как почернели глаза Катерины. — Меня хороший человек приветил, и я радуюсь, вот какое мое положение. А вот ваше положение, Юрий Павлович, разрешите уточнить. Чего это вы в Хороводы зачастили? По оперативному заданию? Всем известно, что ты человек секретный и работа у тебя секретная. А бабы все ж выведали, что оперативные задания ты выполняешь на Тамаркиной койке, при задутой лампе. И это при живой жене, которая пончики тебе печет и в портфель закладывает. Не совестно? У Тамарки муж в армии, ребятенок малый, а ты его в ноги кладешь, а сам на его место ложишься. Кабы любовь, ладно. А какая между вами любовь? Страхом ты Тамарку на крючке держишь. Вроде бы она гдей-то прибалуху про колхозы запевала. Какая краля была, канареечка, а погляди, куда ты ее затоптал. Замотки твои стирает, ногти тебе обрезает, а реветь ты ей не велишь. Обожди, мужик ейный воротится с армии, он тебе банок наставит. Подумаешь, Гарун Рашид, ногти ему обрезай! Позабыл небось, как в районе меня в ресторан заманывал?

Поначалу агент пытался прервать речь Катерины, однако напор ее был настолько силен, что ему пришлось слушать до тех пор, пока не застонал Митя.

— А ну вас всех, — спохватилась Катерина и пошла по воду.

Юрий Павлович не сразу понял, как ему действовать. Оказывается, его совершенно секретное поведение известно всей округе. Он настолько растерялся, что на время лишился дара речи; пощупал что-то в грудном кармане, отпер портфель, достал папку, вынул чистый лист бумаги и удивленно оглядел его с обеих сторон. Вскоре, однако, взял себя в руки и начал писать через копирку.

Из портфеля выбежал пончик. Юрий Павлович испугался, прикрыл его бумагой, и вовремя.

Вернулся Роман Гаврилович.

Между тем Юрий Павлович дописал последнюю фразу, красиво расписался и предложил:

— Почитай. Здесь в общих чертах изложен моральный облик Суворовой. Читай, читай. Тебя касается.

— Эва, сколько накатал, — сказал Роман Гаврилович. — Да тут не разобрать ничего.

— Действительно, копирка слиняла. Ну хорошо. Руки помыл? Держи первый экземпляр. Не изомни. Пойдет по инстанциям.

— Ну и писатель… Тебе бы в доктора наняться, рецепты выписывать. Ничего не понять. «Будто бы я, — медленно разбирал Роман Гаврилович, — будто бы я разъезжаю по деревням и требую, чтобы местные жители обрезали мне на ногах ногти, и будто бы я покрываю местных жителей, складывающих частушки, выставляющие в ложном виде руководителей партии и правительства, и будто бы…» Ничего не видать. Глаза режет.

— Не имеет значения. Дальше в том же духе. Дочитаешь, подпиши внизу своей рукой — факты изложены верно. И проставь номер партийного билета.

— Разве в такой теми прочитаешь, — Роман Гаврилович наклонился к коптилке и вроде бы невзначай поджег уголок листа.

— Осторожно! — Юрий Павлович вскочил.

Роман Гаврилович помахал листком и бросил шевелящийся пепел на шесток.

— Это что значит? — спросил Юрий Павлович, принимая положение «смирно».

— Сгорела бумажка, — Роман Гаврилович развел руками. — Сгорела, и, как говорится, дыма не осталось. Не огорчайтесь. Вы имеете копию. Подумайте, зачем вам фиксировать свои секретные отношения с женой красноармейца в двух экземплярах?

— Прежде всего не бумажка, а рапорт! Служебный рапорт, товарищ Платонов! Оскорбление сотрудника органов при исполнении служебных обязанностей. Клеветнические измышления…

— Какие же измышления? — не понял Роман Гаврилович. — Пончик налицо.

Юрий Павлович остановил на лице председателя немигающий взгляд.

— Таким образом, вы за Суворову?

— А за кого же?

— А я думал, за Советскую власть. Надеюсь, вы понимаете, что ночлег в вашем доме при создавшейся обстановке отпадает… Придется искать более гостеприимное место.

— В Хороводах? — простодушно спросил Роман Гаврилович.

Юрий Павлович вспыхнул и официально протянул белую руку.

Роман Гаврилович слегка встряхнул вялую кисть, попробовал ее на вес и, когда она удобно легла в его ладони, сладострастно сдавил ее в трубку.

— О-о-о-ой! — вскричал Юрий Павлович и, вероятно, первый раз в жизни заморгал глазами.

Роман Гаврилович с удовольствием выслушал прощальный возглас агента и выпустил на волю его слипшиеся пальцы.

А вскоре прискакал Емельян.

Только вошел, стал оглядываться.

— Где Катерина?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — неприветливо откликнулся Роман Гаврилович. Его тревожило хрипловатое дыхание Мити, да и раздражение против агента не улеглось.

— Прими отчет. Лекарство принес, градусник принес. Меда нет. Небось Кабанов съел… А Катерине у меня сюрприз.

Емельян вышел в сени и вернулся с квадратом зеленоватого стекла. Как уже упоминалось, стекло в Сядемке было такой же редкостью, как мотоцикл с коляской, и Роман Гаврилович изумился:

— Где ты его добыл?

— Много будешь знать, состаришься.

Емельян пошел примерять стекло к раме, а Роман Гаврилович полез к Мите, ставить градусник.

— Горячий наш пионер, как самовар, — сказал он. — Сколько минут держать?

Емельян не знал, однако предупредил, что чем дольше будешь держать, тем больше нагонит градусов. Намеряли около сорока.

— Не может быть, — сказал Роман Гаврилович. — Придет Катерина, перемеряет.

Сели за стол. Задумались.

— Стекло почти в аккурат, — попробовал утешить председателя Емельян. — Сверху немного обрезать, сбоку щелку замазкой залепить, и будет тепло, как при Тихомирове. Катерина обрежет. Федот Федотыч ее научил без алмаза стекло обрезать… бечевкой.

— Послушай, Емельян, — начал Роман Гаврилович, — хочу я с тобой посоветоваться по серьезному вопросу, как с секретарем партийной ячейки. Какое твое мнение? Как поглядят колхозники, если я с ней распишусь?

— С кем?

— С кем, с кем… С Катериной.

— С Катериной?! — Емельян чуть стекло не раздавил. — Как поглядят колхозники, не знаю, а я против.

— Ты? Почему?

— Потому что я раньше тебя к ней очередь занял. На два года раньше, ясно? А ты становись в затылок.

— Очередь занял? Тебе лет-то сколько?

— Совершеннолетний. Двадцать второй пошел.

— А ей скоро тридцать.

— Небось! Титьки крепкие.

— Заткнись. Она идет.

Катерина поставила ведра, разделась и кинулась к Мите.

— Дров достали? — тревожно спросила она.

— Палку принес, — хмыкнул Емельян. — А вот я тебе стеклышко раздобыл…

И, хотя видел, что Катерине не до него, не утерпел и похвастал, как пришло ему в голову вынуть стекло из чугуевского шкафа.

— Свел бы ты Гнедка на конюшню, — сказала Катерина.

— А ты? — спросил Емельян. — Долго тут будешь ошиваться?

— Пока Митю не выхожу. А может, и дольше.

— Снова, невеста, по председателям пошла?

— Снова, Емеля, по председателям. Ступай. Конь пить хочет.

— Ну вот, — грустно проговорил Роман Гаврилович. — Еще одного помощника потерял.

— Зато фельдшерицу нашел, — она села рядом. — Давай думать, как Митю спасать. Боюсь, воспаление в легких. Побегу к Пошехонову, может, кизяка даст.

— Не надо к Пошехонову, — сказал Роман Гаврилович. — Где топор?

Он вытащил из комода тяжелые грудастые ящики и, стиснув зубы, принялся рубить их на звонкие чураки. Порубил ящики, принялся за крышку и полированные бока.

Дров хватило на трое суток.

ГЛАВА 18

ВСЕМ ДЕЛАМ ОТЕЦ

Прошло два месяца с небольшим, а Митя, не заметив того, стал деревенским мальчишкой: научился разжигать кизяк, править лошадью, вздувать самовар и говорить «взойдите», «ячейщик».

Дел у него прибавилось. Кроме школы и готовки уроков он ходил по воду. В свободное время любимым его развлечением было бегать в кузницу и глядеть, как безропотно покоряются дяде Гордею железные прутья, как они превращаются то в болты, то в подковы.

Во избежание всеобщего пожара кузнице отвели место не в Сядемке, а на низком берегу Терешки, неподалеку от моста. Повыше проходил большак, по которому подъезжали клиенты, а ближе к реке тянулся заболоченный кочкарник — обиталище пиявок и потусторонней нечисти. Кузница досталась Гордею от деда. Углы подопрели, мехи продырявились. Нынешний кузнец затеял было капитальный ремонт, но началось колхозное движение и решил переждать, скинул только замшелый дерн с крыши и постелил асбестовый лист. Все прочее — и горн, и мехи, и столбы станка с растяжками для ковки лошадей, и круглый, похожий на жернов стан для ошиновки, и носатая наковальня, намертво вросшая в дубовый чурак, и сорокаведерная, наполненная затхлой водой бочка, и блестящая серебром подкова на пороге — осталось, как при дедушке.