Овраги

— Это, бабка, знак божий, — пояснил Петр. — Обозначает Страшный суд.

— Аиньки?

— Паразитам, говорю, судный день подошел.

— Тише зевай, — сказал Макун. — Сказано, дите спит.

— Да она не слышит, — Петр скинул полушубок и бросил на пол. — Глухая, как стена.

— Все равно потише давай, — велел Роман Гаврилович.

Командный тон у него как-то не получался. И Митя понимал состояние отца. Ведь он только что красную повязку на рукав цеплял, наган в кармане налаживал, к классовым боям готовился. А тут старушка уголь выгребает, девчонка под рябеньким одеяльцем дрыхнет. А сам классовый враг сидит себе в углу и мастерит радиоприемник.

— Папа, а радио тоже описывать будем? — спросил Митя.

— Спроси Петра. Пусть он решает.

— Винтики-шурупчики? — Петр пренебрежительно хмыкнул. — Делов-то! Пускай с собой в лес забирает… Ритка играться будет… Отмыкай замки, Федотыч.

— У нас воров нет, — сухо отозвался Федот Федотович. — Сроду не запираемся. Что Катерину не пригласили?

— Про Катерину забудь. — Петр ухмыльнулся. — Теперича она колхозная собственность.

— Ты что, сюда зубы скалить явился? — взорвался Роман Гаврилович. — Давай серьезней.

— А что? Шутнуть нельзя?

— Нельзя. Зачитывай решение!

— А то он без решения, что ли, не видит, кто пришел? Ну ладно, ладно. Ты, Федотыч, на меня не серчай. У меня не своя воля. Я солдат великой армии труда и зачитаю тебе решение актива бедноты и правления колхоза. Слушали: о раскулачке Чугуева Фе Фе. Постановили…

Церемонию нарушил Лукьян. Усыпанный снегом, продрогший, он шмыгнул в горницу и, не снимая солдатской папахи с карманами, прислонился на корточках к печи.

— Пошто пост покинул? — зашумел Петр. — Тебе приказ даден?

— Метет дюже, — отвечал Лукьян. — …Куда годится.

— Метет ему! Делов-то! Караульный пост доверили, а ему метет.

— Тебя не касается, — крикнул Роман Гаврилович. — Лукьян Фомич, марш на крыльцо. Гражданин Чугуев, встать! Вам объявляют решение народа! Вот так. Продолжай!

— Постановили, — заторопился Петр, — Чугуева Фе Фе раскулачить как кулака, кровососа и вредного элемента, согласно 61 статьи уголовного кодекса, отобрать у него все орудия труда, и имущество, и продуктивный скот и выгнать его совместно с семейством за пределы района… Вот такие пирожки, Федотыч. Ясно?

— Ясно. Не тетешный. Сесть можно?

— Теперича можно. Садись.

Федот Федотович сел нагревать паяльник.

Пошехонов принялся ворошить горницу. Петр открыл буфет, по-хозяйски загремел посудой.

— А с тарелками у тебя не густо, Федотыч, — заметил он. — Вот у Орехова были тарелочки — и глубокие, и мелкие. — Он повертел узконосый соусник, поставил на стол. — А эта штука на што? Пьют из нее или едят?

— Погодил бы маленько, — глухо, как бы через силу проговорил Федот Федотович. — Бабка лягет, тогда бы…

— Все равно ей скоро в наркомзем. Не сегодня-завтра узнает.

— То завтра. А сегодняшний день пускай в покое доживет… Прошлый год мы с тобой Орехова раскулачивали, нынче ты меня трясешь. Вон какие колеса судьба крутит. Глядишь, завтра тебя изловят… Поимей совесть. Обожди.

Петр взглянул на агента.

— Как считаете, товарищ корреспондент? Уважим старуху?

Агент молча кивнул на Романа Гавриловича.

— Уважим, — коротко бросил тот. Гнать из собственного дома покорного мужика он еще не научился.

— А ну вас всех, — Пошехонов махнул рукой. — Я до коней побег. Федотыч, где у тебя уздечки?

— В сенцах, — ответил Федот Федотович. И крикнул вдогонку: — Гляди, гнедок не лягнул бы!

— Аиньки? — Бабка не понимала, что к чему, и улыбалась приветливо то одному, то другому.

— Спать ступай! — пояснил ей Петр.

— А чайку как же?

— Не надо! — на нее замахали, загалдели. — Не требуется! Ступай, спи!

Бабка помолилась. Макун подсадил ее на печь.

— Как она у вас? — спросил Роман Гаврилович. — Доедет?

— Валенки не отымете, доедет, — отвечал Федот Федотович. — Ноги у нее плохо ходят, а так-то она крепкая старуха.

— Что на ней, скидать не станем, — объяснил Роман Гаврилович. — Митька, садись. Записывай. Петр, давай папку.

— Чего ее давать? Она вся исписана. И корки, и нутро.

— Что значит исписана? Давай, Митька, действуй.

— А что делать? — Митя развел руками. — Бумаги-то нет.

— Не на чем опись писать, — уточнил Макун. — Ничего не поделаешь.

Роман Гаврилович переглянулся с агентом и спросил:

— Так что же ты предлагаешь? Отменить раскулачку?

— Зачем отменять? — Макун испугался. — Я говорю, бумаги, мол, нету. А раскулачку я не поминал вовсе.

— Рита! — позвал Федот Федотович.

— Нашто ребенка будить, — взволновался Макун. — Пущай спит…

Но девчонка в сером исподнике уже стояла перед отцом, готовая исполнить, что будет велено. Была она босая, с твердой косичкой, заплетенной на ночь.

— Подай чистую тетрадку, — сказал ей Федот Федотович.

— В клетку или в линейку, тятенька?

— Все одно. Вот тому кавалеру подай, — он указал шилом на Митю.

Рита побежала в холодную половину.

И тут же пришла пушистая от инея жена Чугуева Женя. Увидела чужих, красные повязки на рукавах, раскиданное белье и остолбенела.

— Дверь прикрой, — сказал Федот Федотович. — Не лето.

Она захлопнула дверь, не обращая внимания на гостей, задрала юбку, опустила подвязки, спросила беспомощно:

— Где мама?

— Ходи на цыпочках, — сострил Петр. — Спит твоя мама.

Вернулась Рита, подала Мите тетрадку.

— Ритка, где бабка? — медленно повторила она.

— На печи. Спать приказали.

— Ой, люди, люди… — как бы спросонья проговорила Женя. — Стирала, гладила, а они по полу раскидали, — и вдруг стремительно, словно опаздывая на поезд, принялась собирать одежду. — Вот архаровцы!

— Тебе-то что? — солидно возразил Петр. — С сегодняшнего дня ничего тут твоего нет. Все колхозное.

— Вот они какие хозяева! Коли колхозное, значит, надо ногами топтать… Гнедка поили?

— Гнедка, женушка, Пошехонов увел.

— Слава богу. Кормить не надо. Вставай, мама! Не время разлеживать. Жар в печи есть?

— Есть маленько.

— Собери хлеб. Все куски, и малые и большие. Нарежь потоньше.

— Аиньки?

— Нарежь, говорю, кусочки потоньше. Суши сухари.

— Хлеб не дадим вывозить, — предупредил Петр.

— Потоньше кусочки нарезай, смотри. Ритка, помогай бабке, — командовала Женя, ловко встряхивая белье и складывая в одну стопку мужское, в другую — женское, в третью — простыни, утиральники, скатерти.

— Не знаешь, куда у вас граммофон девался? — полюбопытствовал Петр.

— Федот, когда нам съезжать? — спросила она, не желая замечать ни Петра, ни его вопросов.

— Вроде завтра утром повезут, — ответил Федот Федотыч, с тревогой приглядываясь к лихорадочно деятельной супруге. — Не больно убивайся. Считай, дом загорелся и сгорел дотла. На другом месте сядем, краше построимся.

— Куда, не сказали? — спросила Женя.

— В районе место определят, — пояснил Петр. — А куды все ж таки граммофон делся?

— Давай, Федот, кажный сам себе исподнее припасает, — говорила Женя, никого не слушая. — Грязное скидывайте, чистое надевайте. Мама, где Риткина бумазейка?

— Аиньки?

— Где Риткина рубаха? Бумазейная.

— На дворе, кажись. Сушится.

— И ты ее не сняла?

Женя накинула платок. Петр крикнул:

— Куда! Отлучаться запрещается! Смотри, хуже будет!

Не дослушав его, Женя вышла.

— Не шуми, Петр, — сказал Роман Гаврилович. — Без шубы она никуда не денется. Давай, Митя, приступай.

На зеленой обложке тетрадки был нарисован вещий Олег. Испорчена была только первая страница. На ней было написано: «Вот моя деревня, вот мой дом родной».

Остальные страницы были чистые.

— Вы запятые проходили? — спросил Митя Риту.

— А как же… Погоди, я сейчас, — она бесшумно подбегла к окну, быстро, не уронив ни капельки на пол, вылила из шкалика в ушат талую воду, снова заправила бутылку в петельку и, вернувшись, договорила: — А нашто запятые?