Слова сияния

Ей требовалось поговорить с ним. Она чувствовала эту необходимость, как будто ее навеяли сами ветра.

Солдаты подняли руки в знак прощания, когда их пути разделились. Многие тихо пели или бормотали песни в ритме скорби. В последние дни мало кто пел с возбуждением или даже с решимостью. Шаг за шагом, шторм за штормом, депрессия захватывала ее народ — слушающих, как они называли свою расу. «Паршенди» был людским термином.

Эшонай шагнула в сторону руин, которые заполняли Нарак. После стольких лет там не много осталось. Их можно было назвать руинами руин. Все созданное и людьми, и слушающими оказывалось одинаково недолговечно перед мощью сверхштормов.

Тот каменный шпиль впереди, наверное, был башней. За века бушующие шторма покрыли его толстым слоем крэма. Мягкий крэм просачивался в трещины и заполнял окна, затем постепенно затвердевал. Теперь башня выглядела как огромный сталагмит, обращенный закругленным концом в небо, с каменными выпуклостями по бокам, казавшимися оплавленными.

Шпиль должен иметь прочный стержень, чтобы противостоять ветрам так долго. Другие образцы древней инженерии сохранились не так хорошо. Эшонай миновала бугры и насыпи, остатки разрушенных строений, медленно поглощаемых Разрушенными равнинами. Шторма бушевали непредсказуемо. Иногда огромные куски камня откалывались от скал, оставляя выбоины и зазубренные края. Бывало, что шпили могли стоять веками, вырастая — не уменьшаясь — по мере того, как ветра одновременно разрушали и наращивали их.

Эшонай обнаружила похожие руины во время своих исследований, в одном из которых она как раз и находилась, когда ее народ впервые столкнулся с людьми. Всего лишь семь лет назад, но казалось, что прошла целая вечность. Она любила те дни, когда исследовала огромный, бесконечный мир. А теперь...

Теперь она проводила свою жизнь взаперти на одном плато. Дикие неизведанные места звали ее, пели о том, чтобы она собрала все, что сможет унести, и отправлялась в путь. К несчастью, ее судьба заключалась в другом.

Эшонай шагнула в тень большого камня, о котором всегда воображала, что он мог быть городскими воротами. Из той малости, которую им сообщали шпионы на протяжении нескольких лет, она знала, что алети не догадываются. Они маршировали по неровной поверхности плато и видели только природные скалы, так никогда и не поняв, что пересекают кости давно погибшего города.

Эшонай вздрогнула и настроила ритм потери. Мягкие удары, но все же с отдельными яростными и резкими нотами. Она недолго следовала ритму. Помнить о погибших было важно, но создавать защиту живущим — важнее.

Она снова настроила решимость и вступила в Нарак. Здесь слушающие создали лучший дом, какой смогли в годы войны. Скалистые склоны стали казармами, из брони большепанцирников сделали стены и крыши. Курганы, которые некогда были зданиями, теперь на подветренной стороне обросли камнепочками, идущими в пищу. Многие из Разрушенных равнин раньше были заселены, но величайший город находился в центре. Остатки ее народа сделали своим домом остатки мертвого города.

Они дали ему имя Нарак — «изгнание» — потому что именно сюда пришли, чтобы отделиться от своих богов.

Слушающие, и мужского, и женского пола, поднимали к ней руки, когда Эшонай проходила мимо. Так мало их осталось. Люди были неумолимы в своем стремлении к мести.

Она их не винила.

Эшонай повернула к Залу искусства. Он располагался неподалеку, и она не появлялась там уже несколько дней. Внутри солдаты занимались смехотворным занятием — рисованием. Эшонай шагала между ними, все еще в Доспехах Осколков, со шлемом под мышкой. В длинном строении не имелось крыши, что давало хорошее освещение для рисования. Стены были покрыты толстым слоем давно затвердевшего крэма. Вооружившись кистями с густой щетиной, солдаты пытались как можно лучше изобразить композицию из цветов капнепочки на пьедестале в центре. Эшонай обошла вокруг художников, рассматривая работы. Из-за высокой ценности бумаги и отсутствия холста рисовали на раковинах.

Картины ужасали. Пятна ярких цветов, лепестки без сердцевины... Эшонай остановилась рядом с Варанисом, одним из ее лейтенантов. Он деликатно держал кисть между бронированными пальцами, неуклюжий перед мольбертом. Пластины хитинового панциря росли из его рук, плеч, груди, даже головы. Такие же, как ее собственные под Доспехами.

— У тебя получается все лучше, — сказала ему Эшонай в ритме похвалы.

Он посмотрел на нее и тихо загудел со скептицизмом. Эшонай усмехнулась и положила руку на его плечо.

— В самом деле похоже на цветы, Варанис. Я действительно так думаю.

— Похоже на мутную воду на коричневом плато, — сказал он. — Возможно, с плавающими в ней коричневыми листьями. Почему цвета превращаются в коричневый, если их смешать? Три красивых цвета вместе слились во что-то совсем некрасивое. Это бессмысленно, генерал.

Генерал. Временами Эшонай чувствовала неловкость, занимая эту должность, так же, как эти слушающие, пытающиеся рисовать картины. Она пребывала в боевой форме, потому что для битвы требовалась броня, но предпочитала рабочую форму. Более гибкую, более надежную. Это не значило, что ей не нравилось руководить, но одни и те же занятия каждый день — упражнения, бег по плато — сковывали разум. Эшонай хотелось открывать новые вещи, бывать в новых местах. Взамен она объединила свой народ в долгой похоронной процессии, потому что они умирали один за другим.

«Нет. Мы найдем выход».

Она надеялась, что искусство — его часть. По ее приказу каждый мужчина или женщина по очереди приходили в Зал искусства в определенное время. И они старались, они очень старались. Пока что успех был примерно таким же, как пытаться перепрыгнуть пропасть с закрытыми глазами.

— Спрены не появились? — спросила Эшонай.

— Ни одного.

Варанис ответил в ритме скорби. Слишком часто в последние дни Эшонай слышала этот ритм.

— Пробуйте еще, — сказала она. — Мы не проиграем битву из-за того, что не приложили все возможные усилия.

— Но, генерал, — ответил Варанис. — Какой в этом смысл? Художники не спасут нас от людских мечей.

Другие солдаты поблизости повернулись послушать ее ответ.

— Художники не помогут, — сказала она в ритме мира. — Но моя сестра уверена, что близка к открытию новых форм. Если мы обнаружим, как создавать художников, она сможет больше узнать о процессе изменений, что поспособствует ее исследованиям. Поможет открыть формы даже сильнее, чем боевая. Художники не помогут нам победить, но какие-то другие формы способны на это.

Варанис кивнул. Хороший солдат. Не все такие — боевая форма сама по себе не делала кого-то более дисциплинированным. К несчастью, она препятствовала развитию мастерства художника.

Эшонай пробовала рисовать. У нее не получалось думать правильно, не выходило постигать абстракции, необходимые для создания произведений искусства. Боевая форма была хорошей, разносторонней. Она не мешала думать, как мешала партнерская. Как и в рабочей форме, ты оставался самим собой, когда пребывал в боевой форме. Но каждая имела свои особенности. Рабочему трудно совершать насилие — где-то в его сознании стоял блок. Вот одна из причин, почему ей нравилась эта форма. Она заставляла ее думать иначе, чтобы решать проблемы.

Ни одна из форм не могла творить искусство. По крайней мере, как следует. Партнерская форма была наилучшей, но имела целый ряд других недостатков. Заставить этих типов сосредоточиться на чем-то продуктивном оказывалось практически невозможным. Существовали еще две формы, хотя первой из них — вялой формой — пользовались очень редко. Она являлась пережитком прошлого и использовалась до того, как они заново открыли кое-что получше.

Оставалась только ловкая форма — общая форма, гибкая и аккуратная. Слушающие использовали ее для воспитания молодняка и при работах, требующих больше ловкости, чем мускулов. Немногих можно было выделить для этой формы, хотя она лучше подходила для искусства.

В старых песнях говорилось о сотнях форм. Теперь им известны лишь пять. Вернее, шесть, если одной из них считать рабскую форму, форму без спрена, без души и без песни. Именно к этой форме привыкли люди, называя их паршменами. На самом деле это была вообще не форма, а отсутствие какой-либо формы.