Дипломаты

Она остановила его, коснувшись рукой щеки.

Слышишь?

В ночи, нет, не на улице, а в доме, быть может, вот за этой стеной, играл граммофон, играл негромко, опасаясь потревожить сон большого дома.

– Да не Елена ли это? – Настенька приподнялась на кровати. – Елена… одна? – Настенька оживилась. – Я хочу посмотреть!

Она быстро оделась и выпорхнула из комнаты. Репнин вдруг услышал ее смех, в этот раз нескрываемо ликующий, и все ту же танцевальную мелодию. Нечасто в репнинском доме в полночь устраивались танцы. Репнин оделся так, точно выходил из дому (полуодетым он никогда не покидал своей комнаты), прошел в столовую. Дверь в гостиную действительно была полуоткрыта, и по лепному потолку, смешно переломившись, скользили тени танцующей пары. Репнин шагнул навстречу двери и едва не отпрянул. У окна сидела Елена, а Настенька, возбужденная, с раскрасневшимся лицом, двигалась в весело-задорном вальсе с Петром. Признаться, Репнин готов был ко всему, но только не к этому. Он стоял в темноте, прислушиваясь к стонущему голосу граммофона. «Ничего не произошло, – говорил он себе. – Ровно ничего не произошло, все в ее характере, всего лишь в ее характере, и тебе пора к этому привыкнуть… пора…»

107

Анастасия Сергеевна получила письмо из Христиании. Письмо было корректным, даже ласковым. Жилль просил Настеньку встретиться с настоятелем храма святой Екатерины. Она не хотела делать тайны из беседы с настоятелем, наоборот, полагала, что разговор будет пристойным, если произойдет в ее доме. Настенька сказала Репнину, что хотела бы встретиться с Рудкевичем у себя, даже если настоятель будет не один. Репнин спросил Настеньку, желает ли она, чтобы он был дома. Она не знала, что ответить. Ему показалось, что она хотела быть дома одна.

Когда, по мысли Настеньки, до встречи оставалось добрых минут пятнадцать, она увидела у себя под окном трех извозчиков и целую стаю духовных и светских лиц, которые, точно серые гуси, медленно шествовали к дому. Вместе с Рудкевичем их было шестеро, все почтительно-корректные, молчаливые, с внимательными глазами.

У стола устроились удобно, точно разговор, который их ожидал, мог затянуться на день. Рядом с собой Рудкевич посадил того, кто был назван Федором Ивановичем фон Бедигером. У Бедигера были рыжие усы и животик, крепкий и изящно округлый. Впрочем, желтый портфель, который он держал в руках, был таким же крепким и изящно округлым. Рудкевич скосил на него белые глаза, Бедигер понимающе пожал плечами и мигом выложил на стол стопку бумаг и увесистый фолиант, заключенный в красный шелк, – он сделал все это так быстро, что первое время казалось непонятным, откуда он извлек фолиант: из портфеля или из-под матово-черного сукна пиджака.

– Достопочтенная Анастасия Сергеевна, – произнес Рудкевич, он был верен себе и все еще звал Настеньку Анастасией. – Мы потревожили вас, чтобы просить вас соблюсти некоторые формальности, вытекающие из вашего брака… – Он взглянул на Бедигера, точно прося его согласия на безобидную эту фразу. – Вам предстоит подписать два документа. – Теперь он взглянул на господина с седыми подусниками, которого за минуту до этого назвал Донатом Степановичем Маламой, и тот в знак согласия покорно опустил глаза. – Вот первый документ, быть может, вы о нем не знали, а может, и знали…

Перед Настенькой лежал акт об отказе на владение экономией в Христиании.

– Каменный особняк, два флигелька, мельница…

«Да, да, именно мельница, ее фотография стояла на письменном столе мужа. Господи, да неужели это все существует в природе и я к этому имею или, вернее, имела отношение? Имела?»

– …Настоящим отказываюсь от владения всем этим имуществом… Москва, октября двадцать третьего, года тысяча девятьсот восемнадцатого – в присутствии…

Вздрогнули баки с полубаками и усы с подусниками. Бедигер поименно перечислил высоких гостей, впрочем не упомянув Рудкевича.

Настенька взглянула на него: казалось, все, что происходит здесь, содеяно вопреки его воле. Его серые с искоркой глаза были полны небесной сини. Все были на земле, а он в заоблачных высях.

– Тогда разрешите зачитать? – произнес Бедигер и смешно сомкнул и разомкнул толстые губы.

– Да, пожалуйста.

Бедигер начал читать.

– «Я, Жилль Анастасия Сергеевна, настоящим…»

«Господи, да неужели я все еще Жилль?.. – подумала Настенька. – Как же все это далеко, и Кирочная, и мокрые питерские вечера, и полуночные поездки на острова, и дежурные приемы по средам, и торжественно-робкие речи Шарля о железных магистралях из Европы в Америку и чудо-паровозах – этаких дредноутах суши…»

– «…Отказываюсь от владений экономией „Фрам“ близ Христиании, Норвегия, семьдесят три гектара пахотной земли и тридцать четыре луговой, шерстомойка, галетная фабрика…»

«Ах, какие галеты шли из Христиании, жесткие, чуть присоленные и хрупкие, сахарные, с тисненой надписью „Фрам“».

– «…Три ледника, одиннадцать амбаров для хранения зерна, ковроткацкая мастерская…»

«Да, именно паласы – серо-синие, синие, под цвет медленно тускнеющего северного неба, ими была выстлана квартира на Кирочной…»

Потом была пауза. Она, очевидно, тоже входила в расчеты Рудкевича. В тишине лишь вздрагивали усы и подусники. Ручка, костяная, в золотых колечках, была рядом. Настенька взяла ее с письменного стола Репнина по просьбе Рудкевича. Было приятно сейчас взять ручку – она весома и прохладна. Взять ее в руки и начертать: «…Анастасия Репнина». Настенька улыбнулась. Один миг тишины.

– Анастасия Сергеевна… – Казалось, фиолетовая дымка колыхнулась в глазах Рудкевича. – Не мог бы я… – Он указал главами на дверь комнаты, откуда Настенька принесла перо.

Она встала.

– Надеюсь, мне будет прощена такая вольность? – Он оглядел сподвижников.

– Сделайте милость, – выдохнул Бедигер.

Они прошли в рабочую комнату Репнина. Окна были зашторены, и в комнате властвовала полутьма, красновато-золотая, точно настоянная на терракотовой краске, которой были окрашены шторы. Настенька потянулась кокну, чтобы раздвинуть шторы, но рука отца Рудкевича легла на ее плечо.

– Анастасия Сергеевна, могу… я дать вам совет?

Что-то происходило с Рудкевичем необычное – что-то внутри него дрогнуло и сообщилось голосу и руке, которую Настенька чувствовала своим плечом.

Она потянулась к шторе, но он удержал ее вновь.

– Анастасия Сергеевна, я уже был свидетелем вашей решимости и дерзости вашей, – начал отец Рудкевич. – Все, что вы хотели доказать вашему мужу, вы доказали. – В его голосе впервые послышались просительные ноты. Он твердо наставлял, редко советовал, но никогда не просил. – Вам надо проявить благоразумие, и здесь я ваш друг. – Его свободная ладонь коснулась другого плеча Настеньки. – Все мы беспечны и расточительны в молодости, но жизнь – это не только молодость, даже не столько молодость, жизнь – это усталость и недуги, жизнь – это старость. – Он сдавил ее мягкими и сильными ладонями, потряс, точно хотел сказать: «Опомнись! Опомнись!» – Вот мой совет: я заклинаю вас. Анастасия Сергеевна, всем лучшим. – Он не без раздумий произнес не «святым», а «лучшим». – Я заклинаю вас, сделайте так, как я вам велю. Возвращайтесь в гостиную и скажите этим господам, что хотите поразмыслить и не можете подписать бумагу. Я вам обещаю, что никто из них не будет настаивать и тут же покинет ваш дом. Можете сказать Николаю Алексеевичу, что так советовал ваш духовник.

Ну конечно же, ему надо, чтобы она сказала об этом Николаю! Вся его игра сводится к этому. И эта встреча у Губиных, когда они впервые появились вместе с Николаем, и разговор в храме святой Екатерины, и этот первый визит вместе с Бекасом в московский дом Репниных, и нынешний визит, когда Рудкевич ведет себя рыцарски, нет, не только по отношению к Анастасии Сергеевне, но и к Николаю Алексеевичу, даже больше к нему, чем к ней… Все ополчились против Репниных: и Жилль, и его сводный брат, и старые друзья Анастасии Сергеевны, а Рудкевич устоял. Впрочем, такое впечатление, что эти недоброжелатели нужны ему, чтобы утвердить приязнь. Недаром он приволок в дом Репниных целую коллегию – откуда только норов и энергия, не молод ведь человек! Он почти настаивает, чтобы Анастасия Сергеевна сказала мужу о его совете. Шутка ли, усилиями отца Рудкевича возвращено имение в Христиании! Как не признать в Рудкевиче благожелателя, как не благодарить его. Нет, не только Анастасии Сергеевне, но и Репнину, Такое впечатление, что без дружбы Репнина отцу Рудкевичу не сделать и шагу. Но вся эта акция не риск ли для отца Рудкевича? Вдруг Анастасия Сергеевна возьмет и скажет «нет». В конце концов, что ей Христиания? Не окажется ли тогда отец Рудкевич, как любит говорить он сам, в пиковом положении?