Сквозь свинцовую вьюгу

— Что будем передавать?

Составляю текст радиограммы: «В квадрате 4-а, у переправы, обнаружено до двадцати автомашин».

Попов молча кивнул головой, надел наушники. Слышу его глуховатый голос:

— Ну вот, «Венера». За дело, значит, примемся...

Монотонно пиликает морзянка: пи-пи-пи-пи. Где-то в вышине, в сумрачном ночном небе, летят шифрованные слова донесения. Сейчас их примут в нашем штабе, и тогда заговорит артиллерия.

Беспалов ухмыляется в темноте:

— Вот, Семен, сейчас твоя радиограмма до самого генерала дойдет. Шутка ли! Генерал и спросит: «Кто это передавал?» А ему по всей форме отрапортуют: «Начальник рации гвардии старший сержант Попов». — «Молодчина, — скажет, — этот старший сержант. Немедленно представить его к награде». Тут, конечно, писаря засуетятся, наградные листы начнут заполнять. И дело уже запахнет не медалью, а орденом... Скоро по всей армии будут знать радиста Семена.

Попов сердито машет рукой:

— Да отвяжись ты, балабон!

Спустя четверть часа в районе переправы бабахнули взрывы. Черная окраина неба вздыбилась желтыми языкатыми огнями.

Незадолго до рассвета по невидимому проселку прогрохотал тяжелый грузовик. Он оказался последним.

В деревне воцарилась тишина. Поеживаясь от сырости, торопливо составляю донесение: «Противник оставил Карповку».

Теперь уже не остерегаясь, Попов кричит в микрофон:

— «Земля»! Я — «Венера»! Противник оставил Карповку.

Розовый свет контрольной лампочки освещает счастливое, возбужденное лицо радиста.

К утру возвратились в свою часть и заснули как убитые. В полдень дневальный по роте Карасев тормошит нас:

— Подъем! Обед проспите!

Голос у него зычный, как полковая труба.

Лыков спросонья бурчит:

— Ну чего глотку дерешь? Пристал как банный лист...

После обеда старший лейтенант выстроил роту. Недоуменно переглядываемся: что за парад? Оглядев притихшие ряды, командир роты приказал:

— Разведгруппа Пустынцева, четыре шага вперед!

Что бы это значило? Может, головомойку учинят? За что только?

— Сми-и-р-н-о-о! — проносится по рядам голос ротного. — Слушайте приказ командующего армией: «За образцовое выполнение боевого задания, выразившееся в своевременной передаче данных об отходе противника из населенного пункта К., разведчикам группы гвардии старшего сержанта Пустынцева от лица службы объявляю благодарность.

Командующий пятьдесят седьмой армией генерал-лейтенант Н. А. Гаген».

В этот день мы словно именинники. Нам пожимают руки, поздравляют.

— А ведь, братцы, так и до ордена недалеко! — без умолку тараторит Лыков, блестя своими ясными, как весеннее небо, глазами. — Есть у меня медаль. Скучновато ей одной. Неплохо бы рядом орденок прицепить, скажем Славу или Красную Звезду.

Давыдин дружески хлопает его по плечу.

...Прошло уже больше трех недель как меня назначили старшим группы. За это время я хорошо пригляделся к своим ребятам... В Георгии Дмитриеве меня больше всего восхищает смелость и выдержка. В любой обстановке он никогда не дрейфит, не теряется.

Лухачев незаменим во время наблюдения, особенно ночью. Тут уже можно быть уверенным: глаз не сомкнет, все прослушает, высмотрит.

Зиганшин — мастер броска. Лучше его никто не сможет абсолютно бесшумно подкрасться к фашисту и схватить его.

У Андрея Лыкова цепкая память и острый глаз следопыта. По каким-то еле заметным признакам он может безошибочно сказать, сколько немцев проходило по этой тропке, кто из них офицеры, кто рядовые, когда останавливались на привал, что ели. Очень хорошо запоминает ориентиры.

И вот мы снова на задании. Идем обочиной проселочной дороги. Чуть брезжит хмурый сентябрьский рассвет. Тяжело радистам. Щупленький Попов часто останавливается, вытирает ладонью лоб. Ящик с рацией после семикилометрового перехода словно набит камнями. Но от Семена не услышишь ни одной жалобы. Зато его помощник Беспалов поминутно чертыхается.

Подходим к Николаевке. В сером сумраке, опершись в небо, маячат острые крыши хат. Я развернул карту: большое село. Не напоремся ли на противника? Ползком подобрались к первой хате. Дмитриев постучал в низенькое, занавешенное изнутри дерюгой оконце. Никакого отзыва.

Ко мне подполз Лыков, протянул запыленный окурок:

— Нашел на дороге. Еще горяченький. Враг где-то недалеко.

Мы постучали еще раз:

— Свои же мы, русские. Откройте!

Опять ни звука. Что за чертовщина!

В сенцах осторожно скрипнула дверь. Тонкий мальчишеский голосок сказал изнутри:

— Так я вам и поверил. В селе герман, полицаи. Нема Червоной Армии.

— Мы русские, понимаешь?

В сенцах слышно приглушенное шушуканье. Потом звякнула щеколда, и на пороге показалась немолодая женщина вместе с босоногим мальчишкой лет двенадцати. Вид у мальца был воинственный. Худенький, вихрастый, в заплатанной ситцевой рубашонке, он заслонил собой женщину, держа за спиной топор. Оба боязливо смотрели на нас, незнакомых людей в зеленых маскировочных халатах.

— Да ты брось топорик-то, мальчуган, — сказал Лыков. — Он еще тебе пригодится. А мы русские, малец, самые настоящие, красноармейцы...

Но женщина и мальчик продолжали настороженно оглядывать нас.

— От самой Москвы идем, — добавил Жора.

Слово «Москва» будто растопило подозрительность хозяев.

— Сынки вы мои! — только и сумела промолвить женщина и тонко, по-бабьи запричитала: — Угнали германы и полицаи наших людей, жинок богато... Тильки зараз их провели...

Раздумывать было некогда: ведь почти на наших глазах угоняли в Германию беззащитных людей. Я подозвал к себе Лыкова и Лухачева.

— Выясните, сколько конвоиров сопровождает.

Разведчики вскоре вернулись, сообщили, что конвоиров — полицаев и солдат — человек десять.

Мы решили отбить наших людей. В центре села шел большой обоз. По обе стороны его шагали конвоиры. Скрипели телеги. Слышался женский плач, грубые окрики, матерная брань. С правой стороны обоза, ближе к нам, рослый полицай в синей немецкой шинели держал наизготовку немецкую винтовку. Он повернул к обозным красную пьяную рожу и закричал:

— Не хныкать, бисовы души!

Так вот он каков, предатель в фашистской шкуре!

Мы подобрались совсем близко. Я дал сигнал, и сразу же короткие автоматные очереди резанули по конвойным. Прошитый пулями, ткнулся в обочину дороги краснорожий полицай. Конвойных охватила паника. Бросая винтовки, они начали разбегаться. Вот один из них, пригнувшись, впопыхах забежал на чей-то двор, сбросил с себя шинель. Но предателю не удалось скрыться: и во дворе его настигла меткая пуля.

Обоз остановился. Нас сердечно обнимали, горячо благодарили. У многих на глазах были слезы. Слышались возгласы:

— Век вас, хлопцы, не забудем!

— Вызволили из проклятой неметчины!

Теперь на лицах людей сияют счастливые улыбки, кто-то успел уже затянуть песню — так велико было ликование людей, которые всего несколько минут назад считали себя обреченными. Многое пришлось повидать на войне, но и теперь не перестаешь убеждаться, какими заклятыми врагами нашего народа были фашисты. Гитлеровцы начали обстреливать село из орудий. Со злобным ревом, судорожно вздымая вверх черные комья земли, рвались снаряды. Мы забежали в один из дворов, отыскали в нем неглубокую траншею, укрылись в ней. Начальник рации Попов проделал в окопе нишу, поставил туда свою радиостанцию и виновато посмотрел на ребят:

— Боюсь, как бы осколком не стукнуло.

Бойцы рассмеялись:

— Заботливый сержант! О своей голове так не старается, как рацию бережет. Молодец!

Пересекая улицу, делая короткие перебежки, бежал босоногий мальчишка, тот самый, что еще утром так неохотно открывал нам двери своей хаты. Курносое лицо его раскраснелось.

— Куда тебя несет, пострел? — выругался Попов. — Еще попадешь под снаряды.

— Дяденьки, а дяденьки, — .тоненьким голосом защебетал малец. — Вас ищу. Я знаю, где у германа пушки стоят. Тут недалеко, в хуторке. Там конюшня колхозная, так пушки позади, в лощинке, в кустах. Стволы у пушек длиннющие-длиннющие. Вчера вечером я корову мимо хутора прогонял, все видел.