Страница 123 из 124
Эта история невольно вспомнилась мне, пока я слушал Анищенко, восхищавшегося выдумками Гудованого.
Перед витриной в коридоре весь день толпился народ. Смотрели, обсуждали и словно примеряли на себе новую форму.
— Форма должна быть, — рассуждает Есенков. — Уж если воюем хорошо, и одеть надо хорошо. Чтобы видели, что это лучшая армия в мире. Довольно скромничать.
— Только не скоро мы сбою форму наденем!
Это вырывается, как вздох. Чувствуется, что всем очень бы хотелось надеть эту новую форму, а взять ее неоткуда…
Но Гриша Бурханов разыскал где-то малинового сукна и за ночь смастерил себе погоны — грубовато неуклюже, но точно по мерке. Утром удивил всех, явившись с погонами.
— Откуда достал? Как сделал?
Осматривали, тянулись пощупать, но Бурханов еще выше поднимал свои могучие плечи и отстранялся от любопытных.
— Смотри так, не трогай. Если все будут хватать, мне самому не останется.
Надо сказать, что вид у него был внушительный: громадный рост, стройная осанка; шинель хотя и не новая, но хорошо подогнанная и аккуратно заправленная; на сапогах — шпоры, предмет его особой гордости; на плечах — эти вот новые погоны.
— Прямо как генерал! — пошутил кто-то.
А через несколько дней в одной из деревень и в самом деле выделили Бурханова из всех, приняли за генерала. Мы были там в первый раз, и жители, увидев среди приехавших видного парня, да еще со шпорами, да с погонами, не стали спрашивать, а сразу обратились к нему как к командиру. Засыпали жалобами на притеснения со стороны немецких служащих и вопросами:
— Когда придет Красная Армия?
— Можно ли будет весной сеять?
Бурханов был у меня адъютантом. В политике он был не особенно силен, но чувствовал себя обязанным отвечать на все вопросы. И, надо сказать, отвечал вполне удовлетворительно. И даже когда на соседнем хуторе, где жили поляки, какой-то старик, именуя Бурханова «пане генерале», обратился к нему с жалобой, что вот лошадей нет, немцы забрали, не на чем будет пахать, он не особенно смутился:
— Лошадьми поможем… Есть тут поблизости фашистские маентки?
— Есть. Как же! Вот…
— Оттуда и возьмем лошадей. Только вы сами должны помогать.
— А мы поможем, поможем.
А потом обрадованный старик рассказывал:
— Я ведь и сам служил в русской армии… Еще когда! Тоже носил русские погоны.
Неожиданно Сивуха со всей своей группой возвратился из Хочина, не пробыв там и трех дней. Удивленный и обеспокоенный, я встретил его вопросом:
— В чем дело? Почему вы пришли обратно?
— Вот письмо от капитана Каплуна, — ответил Сивуха, подавая пакет. — Он теперь там. И с ним вместе вернулись все, кого вызывали на Центральную базу. Видимо-невидимо народу. Нам уж там и делать нечего.
Письмо Степана Павловича было проникнуто какой-то особенной бодростью. Чувствовалось, что он очень доволен новым назначением. Еще бы! Он и раньше мечтал попасть на Украину — ближе к своим местам, к Подолии, к родной своей Понинке. Когда наши партизаны впервые повстречали его в Боровухе, он со своим отрядом пробирался на юг. И вот теперь он на Украине. Бойцы Сидельникова и бойцы Сазонова входят в его отряд. Силы много. И само собой разумеется, что миссия Сивухи как организатора нового отряда отпадает. Нам беспокоиться не о чем: железные дороги этих районов будут обслужены, наша линия связи будет обеспечена, и партизанские деревни будут защищены. Об этом и писал мне Степан Павлович, добавляя: «Уж я как-нибудь сам постараюсь обслужить это воеводство…» А потом шли приветы и поздравления от старых наших знакомых, которые узнали о награждениях раньше меня. Начальником штаба у Каплуна был Гончарук, заместителем — Бужинский; Сазонов командовал ротой, по-прежнему работая на дороге Сарны — Коростень. А Генка Тамуров вел в отряде комсомольскую работу. По-товарищески шутливо описывал Степан Павлович положение в Белоруссии. Партизанское движение разрослось до того, что, кажется, скоро начнется безработица среди партизан. «…Были мы под Бобруйском — места не могли найти: все занято, везде партизаны. Ходили-ходили, еле взорвали два поезда. Кстати, привет вам от вашего бывшего подчиненного — капитана Шашуры; он под Бобруйском командует целой партизанской бригадой… А Черный на Червоном озере формирует новый отряд во главе с Сураевым и Лагуном, чтобы послать к Выгоновскому озеру — в Богдановку…» (Под Богдановкой находилась одна из наших запасных баз, организованная Сивухой, когда мы готовились к этой зиме.)
Итак, районы за Горынью снова контролируются нашими отрядами. Белоруссия насыщена партизанами, и фашисты никак не могут справиться с нами. После облавы они еще сильнее боятся лесов, деревень и дорог — засели в городах и крупных населенных пунктах. Напуганные нашими налетами, гитлеровцы обносят укреплениями свои казармы и станции: земляные валы, двойные бревенчатые частоколы с метровой земляной засыпкой между ними, паутина колючей проволоки. Часовые с автоматами подозрительно и трусливо вглядываются в каждого прохожего и проезжего. Это, как говорят у нас, не от хорошей жизни. На захваченной земле они живут, как осажденные. А ведь по этой земле надо им везти все новые и новые подкрепления, орудия и снаряды на восток, к Сталинградскому котлу.
Ночами они уже не рискуют пускать поезда по опасным дорогам — по дорогам, подверженным нападениям партизан. Поезда идут днем. Но и мы переходим на дневную работу, и опять гремят взрывы.
Последние резервы Гитлер бросает в бой. На помощь окруженным под Сталинградом летят целые эскадрильи самолетов, перебрасываемых с других фронтов. Сразу видно, что летчики не привыкли к нашим беспокойным партизанским местам: считая себя в безопасности над захваченной территорией, многие из них летят очень низко — слишком низко. Если бы у нас были хорошие зенитные установки, мы могли бы вывести из строя немало фашистских самолетов. Но зенитных установок у нас нет, и противотанковых ружей мало. Обстреливаем, а они проплывают над нами — до обидного ясно видимые мишени — и, невредимые, исчезают за горизонтом.
Зло берет. Надо изобретать что-то. И вот мы приспособили противотанковое ружье на столбе с колесом для горизонтальной наводки. Очень несовершенная установка, но и она нам помогла. Удалось подстрелить фашистский самолет. Он упал не сразу — начал козырять и пошел на снижение. Где-то дальше — километров за пять или за шесть от нас — он скрылся между вершинами деревьев.
Партизаны торжествовали:
— Подбили!.. Сел!.. Приземлился!..
Сразу же запрягли лошадей и отправили группу во главе с Жидаевым к месту посадки самолета.
Самолет приземлился более или менее благополучно. Целый, немного накренившись набок, стоял он среди широкой лесной поляны. Летчиков, конечно, и след простыл. Но зато в кабине нашлись документы, которые они не успели или не посчитали нужным уничтожить. Эти документы партизаны взяли, а самолет решили сжечь.
— Поворачивай оглобли. Сейчас дров привезем возика два. Подложим. И…
— Да он и так сгорит: ведь тут бензин.
— Нет уж, давай лучше с дровами. Кто его знает, много ли у него бензину осталось? Нам ведь не каждый день приходится самолеты жечь, так уж мы давай отпразднуем по-настоящему, чтобы и запаху от него не осталось.
Так и сделали: привезли дров, обложили ими самолет, выпустили бензин и устроили громадный костер…
По документам, найденным в кабине, мы установили, что-это был штабной самолет одного из крупных авиасоединений гитлеровского райха и что все это соединение в полном составе перебрасывается из Африки на берега Волги.
На этом примере мы лишний раз, и с особенной наглядностью убедились, до какой степени иссякли резервы фашистской Германии. Свободных сил у нее уже нет, и вот она оголяет менее значительный и более спокойный африканский фронт, где американцы и англичане только ярдами (жалкими ярдами, да и то не каждый день!) меряют свое наступление. Фашисты оголяют этот фронт, чтобы удержаться на самом главном, на самом страшном — на Восточном фронте. Все силы они бросают сюда, но ничто уже не может спасти их. Здесь, на Восточном фронте, началось крушение Третьей империи.