Рапорт из Штутгофа

— Мы идём с самого рождества, — простонала одна из женщин, проходя мимо меня.

— Когда мы выходили из Нейштадта[35], нас было шестьсот, — сказала другая, — а теперь нас только тридцать.

— А русские далеко? — шёпотом спросила третья.

«Быстрей, быстрей, быстрей!» — кричали конвоиры обеих колонн, уже разделённых густой пеленой снега.

Час за часом мы двигались дальше по непроезжим просёлочным дорогам, так как все шоссейные дороги были забиты немецкими войсками. В тот день мы перевалили через Кашубские горы; эта горная цепь очень напоминает средненемецкие возвышенности, только она выше их. Мы шли всё вверх и вверх. По обочинам дорог лежали наши мёртвые товарищи из других колонн, и всегда нам открывалась одна и та же картина: полосатая куртка, полосатые брюки, голые худые руки, судорожно вцепившиеся в красную миску, и пуля в затылке, которая часто сносила всю верхнюю часть черепа.

Я не помню, сколько километров мы прошли в этот день. Один норвежский товарищ, землемер по профессии, бывший чемпион Норвегии по ходьбе, сумел каким-то образом сохранить свои часы (а может быть, попросту «организовал» чужие). Вечером он сказал мне, что, зная длину своего шага и примерное расстояние между телеграфными столбами, он высчитал, что мы движемся со скоростью от одного до полутора километров в час.

Уже стемнело, а мы всё шли и шли. «Быстрей, быстрей», — звучало со всех сторон. Эти окрики всё чаще подкреплялись пинком ноги или ударом приклада в спину. Однако эсэсовские солдаты тоже начали уставать. Они недовольно ворчали. Переговорив со Старым Фрицем, они сказали нам, что осталось пройти всего два-три километра; впереди находится бумажная фабрика, где мы и переночуем.

Мы вошли в небольшую рощу. Нам сказали, что внизу, в долине, стоит бумажная фабрика. Вдали виднелись огоньки. Мы немного приободрились.

Когда мы подошли к фабрике, было уже совсем томно. Но она была занята. Кто — то опередил пас. Надо было идти дальше. По рядам прошёл слух, что неподалёку расположена большая усадьба, где мы сможем остановиться па ночь. Мы снова полезли вверх по склону горы. Мотель бушевала всё сильней. В таких условиях конвоировать колонну заключённых было почти невозможно. Самые крепкие поляки, хорошо знавшие здешние места, воспользовались удобным случаем и бежали. Как оказалось, в ту ночь исчезло двадцать заключённых.

Усадьба тоже была занята. Среди заключённых началась паника. Усталые и измученные люди кричали и метались из стороны в сторону. Все были в полном замешательстве. Мы, скандинавы, старались держаться вместе. Мы боялись, что эсэсовцы, не мудрствуя лукаво, просто перестреляют нас всех. Но они ограничились тем, что застрелили нескольких отставших.

Старый Фриц достал в усадьбе сани и пару лошадей. Уезжая, он крикнул, чтобы мы не разбегались, так как скоро нас разместят на ночлег и даже накормят.

Мы снова поднимались и спускались по склонам гор. В одном овраге, из которого нам долго не удавалось выбраться, мы провалились в снег по грудь, Я не знаю, скольких товарищей мы оставили там. Раздалась команда «стой». Я как подкошенный упал на дорогу. Мне всё было безразлично. Кажется, начинался сердечный приступ.

— Эй, вот камфора, — послышался голос Гравеса.

Это всё, что осталось от нашей аптечки Красного Креста, которую Гравес прихватил с собой из Штутгофа. Я глотнул камфоры. По телу снова разлилось тепло. Сердце забилось ровнее, но пульс был по-прежнему учащённый.

Мы попытались разыскать датчан. Кое-кого нашли. У них оказалась камфора. Получив ещё немного камфоры, я совсем ожил. Потом мы бесконечно долго ждали Старого Фрица и наконец услышали отдалённый звон бубенцов. Несколько выстрелов известили его о нашем местонахождении, и через минуту он подъехал к колонне.

— Быстрей, быстрей! — снова заорали эсэсовцы.

Когда мы перебирались через узенькую речушку, лёд под нами подломился, и мы провалились в воду. С огромным трудом мы вылезли на берег. Потом вскарабкались по склону горы и увидели несколько небольших домиков. Нас разогнали по сараям. Самые сильные старались первыми забраться под крышу. Я был в числе последних. Нас оказалось около ста человек в небольшом сарае, насквозь продуваемом метелью. В кромешной тьме мы отчаянно барахтались на соломе, стараясь залезть повыше. Наутро мы нашли на полу девять трупов: эти люди не выдержали борьбы.

Мы знали, что обещание накормить нас было чистейшей ложью. Поэтому Свен и я немедленно зарылись в солому. Наученный горьким опытом, я не стал снимать ботинки. А над нами ни на миг не прекращалась какая-то возня, всё время раздавались крики и ругань. Когда утром нас разбудили, оказалось, что на соломе лежит целая куча заключённых.

Пурга усилилась. Даже Старый Фриц и эсэсовцы поняли, что в такую погоду идти дальше невозможно. Поэтому мы остались лежать в сарае. Еды нам так и не дали, зато разрешили набрать воды в проруби неподалёку от хутора. Вечером, когда метель немного улеглась, из-за дверей послышалось рычание часового: он требовал тишины. А так как мы успокоились не сразу, эсэсовец выстрелил в соломенную крышу сарая. Наступила тишина, мёртвая тишина, и тогда из темноты до нас донёсся женский голос:

— Паны из Штутгофа?

— Да, из Штутгофа, — послышалось в ответ на польском, русском, немецком, датском и норвежском языках.

— Нет ли среди вас Йозефа, Антека и Яна? — спросила женщина и назвала фамилию.

Все молчали, потом какой-то поляк спросил:

— А сколько времени они пробыли в Штутгофе?

— С сорок первого года, но мы ничего не слышали о них с тех пор, как они попали в лагерь. Нас две сестры, и мы разыскиваем наших братьев. Мы опрашивали в других сараях, по там их тоже нет.

— С сорок первого года? Это было очень давно. Теперь они в небесной команде, в небесной команде…

Я высунулся насколько мог из соломы. У дверей стояли две женщины средних лет в платках. Они обменялись несколькими словами, дали часовому кусочек сала и, склонив головы, исчезли во мраке холодной зимней ночи.

Мы снова движемся дальше. И снова снег, мороз, лёд, пурга и холодные сараи. Из пищи у нас есть только снег. На дороге лежат трупы наших товарищей, они попадаются всё чаще и чаще. Возле небольшого городка, где нас разместили на ночь в местном отделении нацистской партии, у кладбищенской стены лежала огромная груда тел. Это тоже были узники Штутгофа. Поляки и русские, которых послали вырыть могилу в насквозь промёрзшей земле, насчитали 76 трупов. Прошлой ночью смерть собрала этот обильный урожай в том самом помещении, где теперь находились мы.

В этой области уже много столетий живут кашубы, единственные потомки древних венедов. Это маленький своеобразный народ, который всегда был игрушкой в руках польских и прусских князей. Мы хорошо узнали их ещё в Штутгофе. В их ненависти к нацистам можно было не сомневаться.

Когда мы тащились через их маленькие бедные деревушки, женщины и дети стояли вдоль дороги и провожали нас долгим скорбным взглядом. Мужчин мы почти не видели. Когда конвойные были далеко, женщины бросали нам хлеб. Я до сих пор помню одну старую женщину с корзинкой в руке, она тоже бросала нам куски хлеба.

Я вижу, как она лежит па дороге и кровь течёт у неё изо рта, разбитого эсэсовским прикладом. Я помню одну молодую отважную девушку, которая доставала нам из колодца воду, и мы черпали её из ведра кружками и консервными банками, пока эсэсовец не опрокинул ведро. И когда она взглянула на эсэсовца, в её взгляде были ненависть и презрение.

Заключённые лежали прямо на полу в помещении местного отделения нацистской партии. Все стены были заклеены трескучими призывами бороться за фюрера и за победу. Ни коек, ни соломы здесь не было. После ночи, проведённой в церкви, я заболел. Сегодня товарищи опять тащили меня большую часть пути. Мне разрешили сесть на обычный обеденный стол. На нём уже сидело шесть или семь человек, но здесь всё-таки было лучше, чем на полу. Иногда нам даже удавалось откинуться назад и облокотиться о стену.

35

Город в Восточной Пруссии.