Месть «Голубой двойки»

Потом к столу один за другим выходили другие. Наступила и моя очередь. Когда мне прикрепили к гимнастерке новенький, сверкающий орден Красного Знамени, я, еле сдерживая волнение, произнес:

— Обещаю делом оправдать высокую награду. Будем отлично воевать не только экипажем, но и всем отрядом.

У себя дома мы устроили традиционные фронтовые «крестины» орденов. И только теперь я пожалел, что злословил раньше над Мишей Скорыниным, который ходил все время грудь нараспашку, чтоб всем был виден хоть уголок его ордена Красного Знамени. Смешно было смотреть, как он старался пошире, как бы невзначай, открыть борта шинели или летного комбинезона, а то долго искал в нагрудных карманах зажигалку, но находил ее почему-то в комбинезоне… Сейчас же я даже пожалел, что некурящий — уж не поищешь зажигалку. Зато мне почему-то часто становилось «жарко», и я тоже расстегивал свой меховой реглан.

Запомнилось мне также шестнадцатое февраля. Погода тогда была морозная, малооблачная — будто по заказу, специально для нас, ночников. Сегодня на борту «Голубой двойки» новый «летчик-наблюдатель» — корреспондент газеты «Советский сокол» Николай Сержантов. Он давно просился со мной на боевое задание, чтоб своими глазами посмотреть, как мы работаем в воздухе. Просто ходу нам не давал. И когда, наконец, ему разрешили лететь, он побежал к кораблю как мальчишка. Устроили его в штурманской рубке вместе с Иваном Милостивенко.

Перед взлетом летчик Козырев говорит мне:

— Хорошо бы, если немцы сегодня стреляли по нас как следует, если будут над целью прожекторы, а кругом рваться снаряды.

— Типун тебе на язык, — говорю ему.

— А то что за полет без зенитного огня? Что тогда напишет наш «летчик-наблюдатель»? — отвечает Козырев, показывая на корреспондента.

— Ты не беспокойся за него. Они умеют так писать, что иной раз сам себя не узнаешь, когда прочтешь потом…

Высота 1800 метров. Идем немного стороной, стараясь миновать вражеские прожекторы. Немцы нервничают, резко бросают лучи из стороны в сторону, но нас как броня защищает тонкий слой облаков. Подходим к цели — внизу аэродром. Там вражеские самолеты. Шарят лучи прожекторов. Но стреляют зенитчики наугад, снаряды разрываются на высоте трех-четырех тысяч метров, а мы гораздо ниже. Через разорванные облака нам хорошо видна цель, сами немцы помогают отыскать ее своими прожекторами. Мы не спешим, сбрасываем половину бомбового груза, затем снова разворачиваемся. Отчетливо видно, как горят самолеты немцев. Корреспондент выскакивает ко мне с довольным лицом, улыбается, что-то говорит. Мне не слышно и некогда слушать: мигает сигнальная лампочка: «Держать курс так». Сержантов опять убегает в штурманскую рубку. И снова серия фугасных бомб летит на головы фашистов. Немецкие прожекторы все еще мучаются, зенитчики продолжают стрельбу по звуку моторов. Но мы уже в безопасности.

Вернувшись на аэродром, мы быстро осмотрели машину, вновь подвесили бомбы. Надо спешить, не часто бывает такая славная погодка. Наш Сержантов даже не пошел в землянку погреться и попить чаю. Он боялся, что мы улетим без него и все бегал вокруг самолета, согревая замерзшие ноги. Снова взлет. Снова моторы гудят над целью.

Мы трижды в эту ночь были в воздухе. Уничтожили много немецких самолетов, сбросили на врага около восьми тонн бомб. Вместе с нами совершил три боевых вылета и корреспондент «Советского сокола» Николай Сержантов.

Рано утром, только мы вернулись в последний раз на аэродром, начальник политотдела полковник Драйчук вручил мне партийный билет. Поздравил с высоким званием члена Коммунистической партии Советского Союза. Я, вообще, не мастер говорить речи, но сейчас от радости и вообще растерял все слова. Ответил по-уставному:

— Служу Советскому Союзу! — и добавил: — С этого дня буду бомбить врага еще злее — до полной победы. Моему народу, моим землякам никогда не придется краснеть за меня.

И еще один день надолго запомнился мне в этом богатом событиями феврале — девятнадцатое число, день моего рождения. Как никак, уже двадцать девять лет стукнуло, не грех и в прошлое оглянуться, вспомнить детство. Отец умер, когда мне было всего два года. Кроме меня, у матери осталось еще трое, мал мала меньше. Чтобы как-то прокормить и вырастить нас, мать снова вышла замуж — но неудачно. Отчим часто пьянствовал, избивал нас. И мать опять вернулась в наш ветхий полуразвалившийся домик с покосившимися окнами. Зимой дом со всех сторон заваливали соломой и навозом для сохранения тепла — чуть-чуть только виднелись верхние рамы. Я сидел, прижавшись к стеклу носом и с завистью поглядывал, как катаются на санках соседские мальчишки: у меня не было ни одежды, ни лаптей, чтоб выйти на улицу. В голодные 20-е годы мать отдала меня в подмосковный детдом — иначе вряд ли удалось бы мне выжить, кругом умирали от голода целые семьи. Еще в детдоме родилась во мне мечта стать летчиком. Позже, когда я вернулся в деревню и во время летних каникул пас скот, я часто безотрывно смотрел в небо, на парящих в высоте птиц, запускал воздушных змеев, мастерил немудрёные модели самолетов. Потом поступил работать на горьковский завод «Жиртрест», а по вечерам занимался в кружке планеристов. В 1932 году Горьковский крайком комсомола, учитывая мои склонности, направил меня в лётную школу, которую через три года я закончил с отличием. И вот уже несколько лет я — летчик страны Советов. Большую часть суток провожу в воздухе. Очередной боевой вылет у меня и сегодня, в день рождения.

«Голубая двойка» набирает высоту, держит курс на крупный железнодорожный узел, где большое скопление немецких эшелонов с боеприпасами. Несмотря на сильный заградительный огонь, мы прорвались-таки к цели, оставляя за собой целое море огня и взрывов. Но на этот раз и нам досталось. Как я ни маневрировал, но трассирующие пули прошили самолетные крылья. И это бы еще полбеды. Вдруг докладывает борттехник Свечников:

— Товарищ командир, с обоих правых баков течет бензин. Баки пробиты.

Я приказал перекрыть правую группу баков и развернул самолет по направлению к дому. Вот те на, хорошо еще — баки не взорвались, видно, пули попали ближе ко дну, где нет скопления бензинных паров. Во всяком случае, мы пока летим. Но надолго ли хватит горючего? А что, если нам придется пойти на вынужденную посадку, да еще на территории противника? Тогда не день рождения получится, а скорей — наоборот… После быстрых расчетов штурман успокоил меня: горючего хватит до ближайшего аэродрома Кресцы. Но что делать с оставшимися четырьмя фугасками? Не везти же их обратно на аэродром. Решили удружить их немцам и пошли попутно нашему маршруту по железной дороге. Вот впереди показался какой-то состав — довольно длинный, над паровозом вьется белый дымок. Радист открыл уже по нему огонь. А потом и бомбы пошли вниз. Через мгновение самолет качнуло от взрывной волны, и мы увидели, как поезд скатился под откос. Мы шли совсем низко над землей, даже не понимаю, почему не стреляли немцы: то ли растерялись, то ли приняли нас вначале за своих.

В Кресцах мы приземлились благополучно. Там во всю кипит работа. Экипажи прилетают, подвешивают бомбы и улетают опять. Командир батальона только успевает подвозить бомбы на аэродром. Нам даже немного завидно и обидно за свое вынужденное безделье. Но сидеть долго в Кресцах тоже нельзя: уже с утра здесь начнут шнырять «мессера». Того и гляди, вообще, останешься без самолета. Вынырнет какой-нибудь «мессер», даст очередь и уйдет, а ты жди, загорится твой самолет или нет. Правда, с наступлением рассвета над аэродромом целыми днями дежурили наши истребители. Но лишняя предосторожность на фронте не мешает.

И вот рано утром, дозаправив баки левой группы моторов, я вылетел из Кресцов на Выползово. Ориентировка здесь — легче не надо: лети по шоссейной дороге прямо, и все. Никуда не денешься, скоро попадешь в Валдай, а там до аэродрома рукой подать. Летели на малой высоте, почти на бреющем полете. И вдруг у самого Валдая облачность резко прижала нас к земле, и самолет быстро обледенел. Пропала всякая видимость — кругом снег, белым-бело. Потом снова выскочил на дорогу и продолжаю полет. Около аэродрома места мне хорошо знакомы. Сделал над каким-то домом разворот и пошел на посадку, надеясь на свою память. В последнюю минуту вижу: заход неправильный, под большим углом, не успею развернуться, а так сесть — не хватит места для пробега. Уже высота 25 метров, впереди стоят истребители, кругом люди. Увидели меня — разбегаются. Я даю всем четырем моторам газ и проскакиваю прямо над головами людей. Мельком успел посмотреть, где выложен старт, и снова потерял аэродром, он остался где-то позади. Снова делаю разворот, но чуть в стороне над лесом. Вот наши землянки, начало аэродрома… Теперь направление представляю, все в порядке. Старший летчик Кулыгин все еще стоял у «Т» с флажками и стрелял из ракетницы, ожидая от меня второго нормального захода, а я уже заруливал на стоянку за его спиной. Подбежали летчики-истребители посмотреть, кто их напугал. И за обедом поднесли мне в честь дня рождения свои законные сто граммов. Правда, я пытался доказать, что 19 февраля я родился трижды: первый раз — по календарю, второй — над целью ночью, а третий раз — вот сейчас, на посадке. Словом, мы дружно отметили мой юбилей, а с наступлением темноты уже снова были в воздухе.