Месть «Голубой двойки»

Разве мог я тогда подумать, что судьбе, вернее случаю, будет угодно сделать так, чтобы жена этого капитана именно от меня узнала подробности гибели мужа? Ведь я его и видел-то только один раз, в последние минуты жизни. Даже лица его не запомнил. Память сохранила лишь фамилию, которую я вычитал в извлеченном из нагрудного кармана гимнастерки партийном билете — Хрусталев.

Через два года, когда я учился на курсах усовершенствования командного состава ВВС, мне как-то поручили выступить с беседой перед сотрудниками санатория, где долечивались тяжело раненые бойцы и командиры. Слушателей собралось много: больные, сестры, няни, весь свободный от работы персонал. Говоря о том, как трудно приходилось нам в первые месяцы войны, как безнаказанно творила свое черное дело вражеская авиация, я вспомнил и рассказал про гибель капитана Хрусталева. И… вдруг в зале раздался душераздирающий женский голос: «Вася, родной мой, Вася! Это он, муж мой, Вася!» Слова захлебнулись в горьком безутешном рыдании. На другой день я встретился с ней, Евдокией Степановной Хрусталевой, женой военного летчика. Она эвакуировалась с маленьким сыном в начале войны. Когда немцы разбомбили эшелон, потеряла ребенка. Убитая горем, вместе со знакомыми доехала сюда. И здесь получила извещение о смерти мужа. Мне было больно и неприятно, что я невольно растревожил незажившую, кровоточащую рану ее души.

…В тот день — 5 июля 1941 года — московское радио еще раз заставило нас пережить горечь безвозвратной утраты — гибель Николая Гастелло. Собравшись у землянки, где размещался КП, мы слушали очередное сообщение Совинформбюро, ловили каждое слово, усиливаемое репродуктором.

— Снаряд вражеской зенитки, — звучал в эфире скорбный голос диктора, — попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки немецких машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя.

Тут же, около землянки, наш комиссар Петр Семенович Чернов организовал летучий митинг. Выступали летчики, штурманы и клялись бить врага беспощадно, драться до последней капли крови, до последнего вздоха. Близкий друг Николая Францевича командир эскадрильи Костя Иванов, бывший его штурман Миша Скорынин, командир отряда Коля Сушин от имени всех дали клятву жестоко мстить фашистам за капитана Гастелло, за наши сожженные города и села. Предоставили слово и мне, как командиру отряда и экипажа «Голубой двойки», которыми командовал Николай Гастелло.

Потом мы с майором Черновым пошли к стоянке самолетов моего отряда. Толковый он все же человек, наш комиссар полка. Все успевает делать, с каждым найдет время поговорить. Мы не знали, когда он отдыхает и отдыхает ли вообще: вечером провожает нас на задание, утром обязательно встречает, расспросит обо всем — о самочувствии, о том, как протекал полет, осмотрит пробоины, повреждения. Он никогда не повысит голоса, с каждым заботлив и внимателен, но умеет, если надо, и потребовать, а главное — угадывать настроение личного состава, всегда оказывается там, где больше всего ждут его. Вот сейчас он с людьми моего отряда повел разговор нашем бывшем командире, о его бессмертном подвиге, о том, как свято нужно хранить нам имя Николая Гастелло. Было видно, комиссар затронул в каждом самые чувствительные струны. Как бы сам собой возник митинг. Слушая радиста Бутенко, стрелков Белого, Дикина, механика Васильченко, инженера Демьянова, борттехников Ивана Васильевича Федорова, Свечникова и других, я еще раз убеждался, как они любили, уважали Гастелло, гордились им, и какая громадная сила ненависти к захватчикам таится в сердце каждого из них.

В памяти моей опять возникали картины совместных полетов с Николаем Францевичем, вспоминалось его упорство в достижении цели, поставленной задачи. Он никогда не удовлетворялся половинчатым решением, не признавал никаких «оправдательных» причин, любое дело доводил до конца. Однажды — помню, это было летом 1936 года — экипаж «Голубой двойки» получил учебное задание — разыскать в заданном районе морскую цель и сфотографировать её. Корабли мы обнаружили быстро. Но при каждом нашем заходе они быстро разворачивались и принимали перпендикулярное к курсу самолета положение. При этом наши шансы на удачный снимок намного снижались. Мы несколько раз повторили заход, но моряки, видимо, зорко следили за нами: корабли каждый раз занимали невыгодное для нас положение. Молча посмотрев на меня, командир развернул машину к берегу и пошел со снижением. Я подумал, что он решил вернуться на аэродром. Но у самых прибрежных гор, покрытых зеленью, Гастелло развернулся обратно и вновь взял курс на линкор «Червона Украина». На фоне гор и из-за малой высоты с корабля, очевидно, заметили «Голубую двойку» слишком поздно, и мы, пройдя над линкором параллельным курсом, удачно сфотографировали его. На другой день на разборе полетов Гастелло получил от командира эскадрильи замечание за недозволенный заход (на малой высоте), но снимки, сделанные нашим экипажем, были лучшими… Таков он был, наш командир: ничто не могло его заставить свернуть с пути. Таким он и останется в нашей памяти. А ненависть к врагам за его смерть поможет нам на всю жизнь сохранить в душе светлый образ командира.

А вечером эту ненависть мы несли уже на головы фашистов. Лишь один мой экипаж сбросил на вражеский аэродром больше двух тысяч килограммов «гостинцев», поджег много самолетов, в трех местах вызвал большие взрывы, вероятно, боеприпасов или складов с горючим. Когда после посадки всем составом осмотрели машину, обнаружили тридцать две пробоины. Они были повсюду — и в задней части фюзеляжа, и в кабине радиста, и на плоскостях, и совсем рядом с бензобаками. Перебитые тяги секторов газа двух моторов держались только чудом. Пола моего кожаного реглана была продырявлена, пуля прошла между руками и штурвалом и пробила козырек кабины. А в штурманской рубке пробоин было столько, что оставалось только удивляться, как уцелел Евгений Иванович, — пуля лишь слегка поцарапала ему палец на правой руке.

…Проходят дни за днями, а положение на фронте не улучшается. Наши войска ведут ожесточенные бои, это мы чувствуем и по себе — каждую ночь вылетаем бомбить врага. Но отступление продолжается. После каждого сообщения Совинформбюро будто ножом режут по сердцу. Люди от радиорубки расходятся молчаливые, мрачные, из репродуктора им вслед тревожно и призывно несется: «Идет война народная, священная война…» А в полете в наушниках чуть не на всех волнах звучит геббельсовская болтовня. Если верить этим противным голосам, то и наш аэродром давно находится в руках фашистов, а линия фронта проходит под самой Москвой. Враг всячески сеет панику, забрасывает в тыл диверсантов и шпионов. Поднимает голову притаившаяся до поры всякая нечисть — изменники, предатели, завербованные врагами люди. Мы и сами однажды едва не стали жертвами вражеской диверсии.

Летчики и штурманы для получения задания обычно собирались в землянку, на КП командира эскадрильи. Здесь мы дожидались приказа на боевой вылет, изучали маршруты, цель, прорабатывали порядок выполнения задания. В углу, на скрипучем столе, стояли телефонный аппарат и сделанная из гильзы лампа-коптилка. Как только начинал звонить телефон, все умолкали и прислушивались к тому, что отвечал майор Чирсков. Если ответ состоял из слов: «ясно», «понятно», «слушаюсь», это означало для нас разрешение на вылет. Положив трубку, комэск только добавлял: «Никаких изменений, выполнять все так, как прорабатывали предварительно». И мы, быстро собрав свои «манатки», расходились по самолетам. Однажды в ожидании приказа на вылет мы долго засиделись в землянке. Была уже ночь. Вдруг с улицы послышался крик: «Стой! Стрелять буду! Тревога!» И послышалась автоматная очередь.

Все выскочили наверх. Стрелял часовой у входа в землянку — механик Подопригора. Он заметил, как кто-то, крадучись, приближался к командному пункту и что-то искал на земле. Часовой заподозрил недоброе и криком остановил его. Неизвестный хотел улизнуть, но очередь из автомата заставила его залечь. Когда мы подошли и осветили карманным фонарем прижавшегося к земле человека, то узнали в нем мастера по вооружению Кантора. Его тут же арестовали. Он, оказывается, еще днем заходил в землянку, оставил под нарами гранаты, вывел от них шнур на улицу и замаскировал его. Теперь же ему только и оставалось ждать, когда летный состав соберется на КП, незаметно подкрасться и, дернув за шнур, взорвать гранаты. Целая эскадрилья тяжелых бомбардировщиков оказалась бы без летчиков, штурманов и радистов… Кантора мы больше не видели. Нам сообщили потом, что он был завербован немецкой разведкой.