Страница 13 из 52
Наши бомбы причиняли врагу огромный урон. Целыми ночами, с вечера до утра гудели наши корабли над фашистскими войсками, не давая им покоя, держа их в постоянном страхе. После бессонной трудной ночи в воздухе, после напряжения, которое испытываешь над территорией врага, члены экипажа сильно уставали. Но еще надо было возвращаться назад, опять-таки ни на минуту не ослабляя внимания, постоянно следя за воздухом. Слипались покрасневшие глаза. Вот из рубки выходит Евгений Иванович Сырица и поправляет на компасе курс. За ночь он похудел, оброс, глаза потускнели, лицо стало мрачным, каким-то сероватым. Возможно, он сейчас задумался о жене и маленькой дочурке, которых увез товарный эшелон куда-то в тыл. Жену его в полку все знали, она была активной участницей художественной самодеятельности, чудесно пела. Посуровело и лицо второго летчика Козырева, обросло рыжей щетиной. Временами у него дергаются скулы. Я легонько трогаю его за плечо, он, будто после сна, встрепенется, крепче возьмется за штурвал и смотрит на меня вопросительно. Но у меня нет никаких замечаний, мне просто хочется поговорить с ним и развеять сон, тяжелые мысли. Стрелкам нашим Бухтиярову и Резвану, очевидно, еще труднее. Они весь полет проводят стоя в турели, стесненные в движениях парашютами, уставая еще больше от их веса. У них нет козырька, как у пилотов, турели открыты и ветру, и дождям, и солнцу. Борттехник Сан Саныч со своим помощником Киселевым следят за работой моторов, на животе пробираются внутри плоскости к крайним из них, устраняют течь бензина и масла после пулевых пробоин.
Постепенно рассветает. Пролетаем над какой-то речкой, судя по времени — это Березина. Не успели опомниться, как над нами пронесся немецкий самолет с черными крестами на плоскостях. И молодцы же стрелки мои, не проспали, сразу открыли по нему огонь, даже было видно, как прерывались линии трассирующих пуль, попадая в фашиста. Самолет покачался из стороны в сторону, начал терять высоту, оставляя за собой шлейф черного дыма. Немецкий стервятник, наверное, возвращался с ночного бомбометания и не заметил нас. Нашей усталости, сонливости как не бывало. Все оживились. Мы перешли на бреющий полет и точно вышли на свой аэродром. С первыми лучами солнца все экипажи благополучно вернулись с задания.
Но случалось такое далеко не всегда.
Недавно при возвращении на свою базу был сбит экипаж моего отряда — командира корабля Ключникова. Их на рассвете атаковали истребители и подожгли машину с первого же захода. Правого летчика и помощника борттехника сразу убило пулеметной очередью. Корабль, потерявший управление и охваченный пламенем, все же удалось посадить в поле. Радист Мерзляков и стрелок старшина Гондусов до взрыва бензобаков успели снять пулеметы. А со всех сторон уже бежали немцы. Мерзляков был ранен, не мог идти и вызвался прикрыть отход оставшихся в живых членов экипажа. Своим огнем из пулемета он дал им возможность оторваться от врага. Но фашисты преследовали уходящих летчиков, стремясь захватить в плен. Стрелок Гондусов косил их из пулеметов, а когда кончились патроны, окруженный фашистами, до последней минуты отстреливался из пистолета и, поднявшись во весь рост, крикнул своему командиру и штурману: «Прощайте, товарищи! Умираю за Родину!» Последний патрон он оставил для себя…
Каждый раз, садясь бриться, я теперь вспоминал Гондусова. У меня осталась его бритва, которую я не успел вернуть ему накануне вылета. Ею потом я пользовался долго. Лезвие ее давно уже стало узким. Но и теперь, спустя много лет, я бережно храню эту бритву, как память о боевом товарище военных лет, храбром старшине эскадрильи и замечательном комсомольце.
Ключников и Вашуркин подробно рассказали, как они пробирались к своим, укрывались в лесах и болотах, а ночами шли на восток. Однажды они стали очевидцами того, как варварски уничтожили фашисты группу пленных советских солдат. Они их загнали во двор и всех поголовно расстреляли из пулемета. А Ключников и Вашуркин сидели во дворе того же дома под лестницей. Им удалось перейти линию фронта, вскоре они были на своем аэродроме и вновь начали летать на врага. В эти же дни мы потеряли еще два экипажа из четвертой эскадрильи — капитана Маслова и капитана Кочина. Их сбили во время бомбометания немецкие зенитчики.
Настроение было скверное. Не хотелось читать газет, слушать радио. В лаконичных сообщениях Совинформбюро ничего не радовало. Да мы и сами видели, как дальше и дальше продвигается линия фронта на восток. Не раз и не два мы спрашивали друг друга: сколько же можно отступать? Ведь дальше некуда! Скоро Москва! Что же должен делать каждый из нас, чтобы остановить эту стальную лавину? Уже оставлены Минск, Бобруйск, Рогачев и много других городов и населенных пунктов, известных нам по районам полетов. На память приходили малыши-школьницы, которые носили нам молоко в Осиповичах и Лапичах, и на душе становилось совсем скверно, казалось, что они проклинают нас, казалось, и ты лично виновен, что оставили их на растерзание фашистскому зверю.
Если бы можно было кого-то спросить — скажи, мол, научи, что делать, потребуй — и получить ответ, мы пошли бы на все, на любую жертву, на любой риск, на подвиг и смерть. Мы без колебаний врезались бы в начиненном бомбами самолете в резиденцию Гитлера и взорвали бы все его волчье логово, как взорвал капитан Гастелло, сознательно глядя смерти в лицо, фашистскую танковую колонну.
Месть, только месть…
Мы снова в воздухе, снова в ночном небе монотонно гудят моторы. На борту «Голубой двойки» две тонны смертоносного груза. Стальные крылья с красной звездой несут его на железнодорожный узел в глубоком тылу врага, где с вечера сконцентрировалось множество составов с горючим, танками и боеприпасами. Другие экипажи получили задание бомбить аэродромы, танковые колонны и скопления живой силы противника.
Вначале мы стороной обходим цель, пролетаем дальше и, развернувшись, заходим на неё с запада. Это любимый прием штурмана Сырицы. Весь экипаж замер в напряжении, до цели остается несколько минут. Пока все спокойно, никто по нас не стреляет. Сбавляю обороты моторов, иду со снижением. Времени сейчас один час тридцать две минуты, под нами окраина города. Чувствую, как после отрыва каждой из четырех бомб самолет слегка вздрагивает. И тут же небо озаряется огромным пламенем взрывов, становится светло, как днем. Ясно, что внизу взрываются эшелоны с горючим или боеприпасами. Мы ушли уже далеко, а небо все отражало отблески мощных пожаров.
После посадки на корабле насчитали больше десяти пробоин. В одну из них свободно мог бы пролезть любой из членов экипажа. В эту ночь мы пробыли в полете более шести часов. При докладе о выполнении задания майор Чирсков был доволен нами, даже похвалил, особенно штурмана, что позволял себе комэско очень и очень редко. Потом я построил экипаж и объявил благодарность всему летному, а также техническому составу — мотористу Шутко, механику Жигареву, технику Гиреву — за отличную подготовку корабля к боевым вылетам. То же самое попросил сделать и командиров других экипажей отряда — Тимшина и Полякова.
Утром 5 июля мы поднялись по боевой тревоге: через аэродром на большой высоте прошел немецкий самолет, очевидно, разведчик. Что-то часто начали летать над нами. Надо быть наготове, того и жди — над головой появятся непрошенные гости. В этот раз вроде сошло благополучно. Время уже приближалось к обеду. И вдруг снова тревога: в небе показались два «юнкерса». Люди на аэродроме бросились в щели и укрытия. Впереди меня бежал один капитан, летчик скоростного бомбардировщика. Услышав вой падающей бомбы, я лег на землю, а капитан, подавая рукой кому-то знаки и что-то крича, побежал дальше. И тут же недалеко от нас взорвалась бомба. Меня засыпало землей, лежу не шелохнувшись. Потом раздалось еще несколько взрывов и все стихло. Повернув голову, посмотрел вверх, самолеты уже скрылись. На другом конце аэродрома горел один наш корабль. Встал, отряхнулся и метрах в сорока увидел лежащее на земле тело капитана. Оно было все в крови. На груди погибшего алел забрызганный кровью орден Красного Знамени. Других жертв не оказалось. Самолет сгорел. К счастью, приготовленные к подвеске бомбы находились от него на порядочном расстоянии.