Страница 7 из 13
Вижу — позу искать нечего, все ясно. И лицо характерное. Легко на шарж ложится. Остается только рот на низкой ноте поймать.
Объяснил я ему свою задачу и попросил петь. Он не тенор, ломаться не стал: раз для дела нужно — пожалуйста.
Он поет, а я, как до низкой ноты дойдет, тороплюсь — рот рисую.
Тут опять пришел на помощь Ярон.
— Ты, Максим,— сказал он,— возьми нижнее «фа» и веди сколько духу хватит. А вы, — подмигнул он мне, — вы не торопитесь. Он это «фа» хоть до утра тянуть может.
Пока я рисовал, Осип Наумович Абдулов рассказывал, как его из Художественного театра уволили. Теперь, уже много лет популярный и любимый зрителями актер, он вспоминал эту давнишнюю историю без огорчения и даже с юмором.
А дело было так:
Началу артистической карьеры Абдулова мешало то, что он был хромым. Но его дарование было настолько ярким, что зритель, захваченный игрой артиста, забывал об этом недостатке. Молодой актер решил поступить в труппу Художественного театра. Приняли его условно. Решающее слово оставалось за Станиславским.
Константин Сергеевич был болен. Он работал с актерами у себя дома, но иной раз заглядывал и в театр. Приехал он как-то на репетицию, посидел, посмотрел и говорит режиссеру:
— Хорошо в толпе этот актер играет. Сразу видно, что понял «систему», у него совершенно по-мхатовски получается. Что-то я его не помню. Как фамилия?
— Абдулов, — ответил режиссер. — Он недавно поступил. Мы еще не успели вам его показать.
— Мне он нравится, — сказал Станиславский. — Передайте ему, что я его считаю «нашим».
Абдулов был счастлив, узнав, что сам Станиславский похвалил его.
Прошло несколько месяцев.
Константин Сергеевич снова посетил театр, и опять во время репетиции. Только другой пьесы. Абдулов и здесь был занят в какой-то маленькой роли.
Станиславский подозвал его к себе, приветливо поздоровался, а затем сделал замечание:
— Вы, конечно, очень хорошо это делаете, но нельзя же, голубчик, совершенно одинаково хромать в двух разных спектаклях.
Когда Станиславский узнал о настоящей хромоте Абдулова, он сказал режиссеру:
— Это уже, сударь мой, ни в какие ворота не лезет. Может быть, этот актер — гениальный?
— Гениальным его не назовешь, но он безусловно талантлив, — ответил режиссер.
— Ну, знаете, — заявил Станиславский, — чтобы служить в Художественном театре с таким недостатком, надо быть гениальным.
— На этом, — сказал в заключение своего рассказа Абдулов, — и закончилась моя карьера во МХАТе.
— Это что! — воскликнул Ярон.— А вот у меня был случай! Летом одна тыща девятьсот семнадцатого года я работал в петроградской оперетте. Играли мы в открытом театре зоологического сада. Сезон открыли «Графом Люксембургом». Я был занят в очередь с комиком С. Второй спектакль играл он. А потом меня стали назначать во все спектакли подряд. Играю день, играю два, играю неделю… Ну прямо ни одного свободного вечера. Прихожу к антрепренеру.
— Здрасте, — говорю, — как же это так получа…
— Так и получается, — перебил антрепренер, явно ожидавший моего визита, — только я ничего не могу поделать.
— Но С. не такой уж плохой актер, — возразил я, — почему вы его не занимаете?
— Я тоже считаю, что он неплохой актер, но бегемоты о нем иного мнения.
— Не понимаю: какая связь между бегемотами и моей просьбой о соблюдении очереди?
Связь оказалась простой.
У С. был на редкость пронзительный голос; кроме того, он старался на сцене разговаривать как можно громче. От его крика в расположенном рядом с театром вольере просыпались бегемоты и принимались реветь. Нетрудно представить, что происходило со зрителями.
Вот от чего иногда зависит карьера опереточного комика.
— М-да, — прогудел Максим Дормидонтович.
Можно было подумать, что за этим последует рассказ о каком-нибудь курьезном случае из его актерской жизни.
Но внимание его было занято за рисовками.
— М-да, — повторил он, — Абдулова и Ярона вы схватили, а вот я, кажется, не очень-то.
— Не могу сказать, что я в восторге от своего портрета, — возразил Абдулов, — зато Ярон и Михайлов удались.
— А день-то у меня сегодня зоологический, — лукаво сказал Ярон, — слушаю я вас, и на память приходит старая басня с зеркалом.
Ярон еще раз посмотрел на рисунки и уже серьезно добавил:
— Но если по правде сказать, мне кажется, вы оба похожи, а я — нет.
Со слезой
Я получил задание редакции сделать зарисовки двух-трех участников нового спектакля в театре имени Пушкина (б. Александрийский). Было это в тридцатых годах. В ту пору рядом с широко известными мастерами старшего поколения Е. П. Корчагиной-Александровской, В. А. Мичуриной-Самойловой, Ю. М. Юрьевым, Л. С. Вивьеном, К. В. Скоробогатовым на сцену этого театра уверенно вышли молодые — Н. Черкасов, А. Борисов, В. Честноков и другие, впоследствии прославленные актеры.
Увидев такое созвездие талантов, я не смог ограничиться несколькими зарисовками и, получив разрешение бывать в артистическом фойе, пополнял свой альбом все новыми и новыми шаржами.
Актеры по-разному относились к моей работе.
Я не знаю, помнит ли Н. К. Черкасов, как он старался мне помочь, рассказывая со свойственным ему юмором об асимметричности своего лица, длине рук.
Юрий Михайлович Юрьев рассказывал о художниках «Сатирикона» и принес шарж на себя, сделанный на него знаменитым Реми.
К. В. Скоробогатов, окинув меня разбойничьим взглядом, предложил пойти в кафе «Норд» распить по бокалу вина и там, заодно, сделать рисунок.
Вскоре в артистическом фойе была устроена маленькая выставка.
У большинства актеров шаржи вызывали улыбки и шутки. И лишь тетя Катя (так ленинградцы называли Е. П. Корчагину-Александровскую) утирала платком слезы.
«Не может быть, — подумал я, — неужели обиделась?»
Но она тронула меня за рукав и, всхлипывая, сказала: