Все или ничего

И Владимир опять размяк, увидев эту просительную полуулыбку, ответил:

— Ты права. Я не могу тебе отказать.

Петька был сбит с толку.

Сначала отец, по всем признакам, объяснялся этой кучерявой овце в любви.

Потом они, похоже, едва не подрались.

А вслед за этим папка вынул блокнот и стал что-то деловито записывать под ее диктовку. Как будто она училка, а он ученик. Еще и переспрашивал, уточнял!

Какая жалость, что до избушки не доносятся слова!

И как теперь себя вести? Попросить все-таки покататься на «хонде», что очень хочется? Или, наоборот, сделать этой выскочке какую-нибудь мелкую пакость, что хочется не меньше?

Поди разберись!

Однако разобраться в этот раз мальчишке не пришлось, потому что отец с незнакомкой коротко, по-деловому, кивнули друг другу, и мотоцикл, взревев, рванул прочь со двора.

«Без шлема укатила, — отметил Петька с невольной симпатией. — Назло всем майорам на свете!»

А Владимир только сейчас сообразил, что торчит посреди двора в домашнем халате. Это он-то, всегда одетый с иголочки!

Обернувшись, не подглядывает ли кто-нибудь, заторопился в дом. И невдомек было Львову, что он служил объектом наблюдения для собственного сына…

Глава 6

БЕССОННИЦА

— Федька, собирайся немедленно! Айн, цвай, драй! Руки в ноги — и вперед!

— Угу, угу, — заторопился Атос. — Сей момент. Я по-военному. Сорок пять секунд… Мы в армии так одевались: пока спичка у ефрейтора не догорит.

— Сорок пять — это, пожалуй, перебор. И я тебе не ефрейтор. И вообще, тут не армия, а жилище молодой женщины.

— Да, конечно, молодой женщины… Он сейчас должен прийти, да? Я уже выметаюсь!

— Кто — он? Ты чего замельтешил? Мы еще посидеть успеем, поболтать. Успокойся.

— Не бойся, я не обижусь! У тебя же личная жизнь… Он придет… твой… а я тут на диване растянулся, компрометирую тебя. Приревнует еще! Я лучше на вокзал…

— Во-первых, я никого не жду. Во-вторых, поедем вместе, и не на вокзал, а в аэропорт. Полетишь самолетом.

— Куда? — опешил он.

— Во Владивосток, конечно. Забираешь сестру — и сразу же обратно. Тоже самолетом.

— Ирка, ты чего-то порешь, я не врублюсь.

— А ты врубайся! Устроили твою девочку в этот самый реабилитационный центр, понял? Причем без всякой очереди и совершенно бесплатно.

Федор смотрел на нее не моргая. Он не верил. Боялся, глупый, что она так жестоко шутит.

— Чего уставился, как баран на новые ворота? Баран — это ведь я, Овен. Эй, очнись!

— Так не бывает, — возразил Атос, очнувшись. — В один день? Раз, два — и готово?

— В один день! Обижаешь! В пять минут.

— Ух ты…

— Ах ты, все мы космонавты!

— К-как… как это ты смогла?

— Связи! — небрежно отмахнулась Ира, будто речь шла о сущем пустяке.

— Ирочка… милая… д’Артаньян…

— Ты б еще расплакался, Атосик! Или руки кинулся мне целовать… Есть у некоторых типов такая привычка. Фу! Обслюнявят, потом отмываешься с пемзой.

— Не буду слюнявить, хоть и надо бы. Спасибо тебе, Первенцева. Ты сама не понимаешь, какое огромное тебе спасибо.

— Ну что, двинули в аэропорт? Багажа у тебя ноль, так что можно на моей Моте. Во Владивосток откуда рейсы? Из Домодедова? Из Внукова?

— Нет, Ир, я все-таки поездом.

— Почему? Воздушная болезнь? Тошнит? Возьмем по пути леденцов, будешь сосать. Помогает.

— Да нет! — Он замялся. — Просто у меня тогда на обратный путь финансов не хватит.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— Ну вот, большой мальчик, а дурак дураком. Или меня за дуру держишь. Я что, совсем без понятия? Вам с сестрой дорогу оплатят в оба конца. Да еще в третий — тебе одному, чтоб ты мог домой вернуться. И навещать ее тоже будешь за счет фонда. Я обо всем договорилась.

— Ну, Ир… — Федя был потрясен. — Да я по гроб жизни…

— Ага, ловлю на слове. Надеюсь прожить лет до ста двадцати, так что обязательство твое — долгосрочное.

— Я для тебя что хочешь… жизнь отдам… только свистни!

— Знаешь, Федь, — устав от этих изъявлений благодарности, оборвала Ирина. — Я уже столько насвистелась со вчерашнего дня! На разные лады… Поехали. Билет возьмем, отправим тебя, и завалюсь наконец спать…

…Не знал Александр Дюма о существовании мотоциклов и самолетов. Однако это еще полбеды. Но писатель не подозревал и о том, что его отважные герои могут по ночам рыдать в подушку, бессильно молотя ее кулаками, как злейшего врага.

Автор бессмертной книги вообще не догадывался, что в королевский мушкетерский полк могла быть зачислена женщина. Да не в результате ошибки или обмана, как в какой-нибудь «Гусарской балладе», а вполне легально, в соответствии с реальными боевыми заслугами.

Мадемуазель д’Артаньян, что с вами?

Ведь вы выручили своего друга Атоса. Неужели вы жалеете об этом? Неужели какая-то эфемерная «личная жизнь» вам дороже крепкой мужской дружбы? Как это непохоже на вас!

Теперь Владимир решит, что я его просто использую…

Даже если буду клясться в любви — подумает, что это из корысти.

Дорогие подарки от него как должное принимаю, словно последняя дешевка, да еще и просьбами донимаю…

Но я докажу, докажу, докажу, что мне ничего от него не нужно! Что я не ищу никакой выгоды!

А я ведь и правда не ищу.

Единственное, чего я хочу от Владимира, — это… Это… Ой, не могу больше!

О господи, как я несчастна!

А счастье-доля требуется каждому: и доброму, и злому!

Уснуть бы! Один розовый слон, два розовых слона, три… Целый караван розовых, толстых и совсем не мудрых слонов…

…Не спалось и Владимиру.

Войдя вечером в свою спальню, он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Включил свет — и окаменел.

Прямо посреди широкой кровати, на золотистом атласном покрывале, прислоненный к горке взбитых подушек, стоял большой портрет Натальи в застекленном деревянном багете. Конечно, это Петька его сюда принес. Не Зинаида же!

О, Львов слишком хорошо знал, что это за фотография! Ее специально увеличивали в фотоателье перед Наташиными похоронами. На уголке рамки тогда был прикреплен траурный бант из черного крепа.

А на поминках именно перед этим портретом стояла накрытая кусочком ржаного хлеба стопка с водкой.

Володя долго тогда пересматривал семейные альбомы, выбирая самое лучшее, самое выразительное фото. На всех карточках Наташа была печальной, а на этой все-таки улыбалась, хоть и еле заметно. Снимок был сделан еще до последнего всплеска ее болезни.

Владимир помнил, как восьмилетний Петька тогда целовал эту фотографию, рискуя разбить стекло и пораниться, как он звал маму и умолял ее вернуться. А потом забился в истерике:

— Она нас бросила, папка, да? Это из-за меня? Потому что я плохо учусь? Она меня разлюбила и ушла насовсем! И тебя разлюбила. Бросила, бросила! Мамочка…

Поэтому, выждав сорок дней, отец потихоньку спрятал портрет, чтобы не травмировать и без того нервного ребенка. Может, он был не прав и не стоило этого делать?

«Прости, Наташа, но я хотел как лучше, — шептал он теперь, как будто жена могла его услышать. — Это не значит, что я тебя забыл. Я всегда буду тебя помнить… мы с Петей будем помнить».

Да, но почему сын извлек эту рамку из кладовки именно сейчас? Заподозрил что-то?

Может, продолжает ревновать к Зинаиде? Случайно наткнулся, разыскивая что-то из старых вещей? Непонятно.

Однако чудится в этом поступке некий укор. Петька в последнее время вообще не в своей тарелке: сегодня, к примеру, целый вечер глядел исподлобья, и ногти опять все обкусал. Как будто хотел завязать непростой разговор, мужской и откровенный, но так и не решился.

Чтоб они провалились, эти родственнички, которые так безжалостно растревожили ребенка!

А впрочем, разве он все еще ребенок? Петр мужает. Вот уже голос начал ломаться. Скоро, наверное, к нему придет первая любовь. И он, как все мальчишки, по наивности будет думать, что она же — единственная, на всю жизнь.