Сатиры

Комментарии

Книга IV

Сатира десятая

Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов Вплоть до Востока, до Ганга, — немногие только способны Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив Всех заблуждении туман. В самом деле, чего мы боимся Или разумно хотим? К чему приступать так удачно, Чтобы потом не пенять, когда совершится желанье? Боги нередко весь род губили, внимая моленьям Этого рода. Ища гражданской и воинской славы, Ищем себе мы вреда. Смертоносны для многих болтливость 10 Иль красноречье. Кротонец Милон, полагаясь на силу Рук, изумленья достойных, погиб. Еще более часто Душат богатства людей, когда с чрезмерной заботой Их накопили, и ценз, что имущество все превосходит, Как из Британии кит простых превосходит дельфинов. Так вот в жестокое время Нерона его приказаньем Целая рота солдат заперла Лонгина, замкнула Сенеки пышного парк, заняла Латераново зданье Чудное; ну, а в каморки солдаты обычно не входят. Если ты ночью, отправившись в путь, захватишь немного 20 Утвари из серебра, ты меча и копья побоишься И задрожишь, коли тень тростника при луне шевельнется. Идя ж без клади, поет и разбойников встретивший путник. Где есть первее желанье, чем то, что известно всем храмам, То есть желанье богатств, — чтобы средства росли, чтоб полнее Был бы на рынке сундук. Но яд не подносится в кружке Глиняной: страшен нам яд, когда чашку с геммами примешь Или сетинским вином золотой заискрится кубок. Значит, похвально и то, что один-то мудрец все смеялся, Как поднимал от порога, вперед вынося, свою ногу, 30 Ну, а другой был совсем не таков: он больше все плакал, Но ведь любому легко все хулить со строгой посмешкой; Даже чудно, как слез доставало глазам Гераклита. В их городах не водилось претекст, трабей, трибунала, Ликторских связок, лектик, — и все же, веселый учитель, Знай, сотрясал Демокрит свои легкие смехом привычным. Что, если б он увидал, как претор торчит в колеснице Выше толпы или важно стоит среди пыльного цирка В тунике бога и в тоге расшитой сарранской, широкой Слишком, в огромном венке такого обхвата, что, право, 40 Этакому венку никакого затылка не хватит! Держит, потея, его государственный раб и, чтоб консул Не зазнавался, стоит вместе с ним на одной колеснице; Птицу орла не забудь на жезле из кости слоновой, Там — трубачей, а здесь — вереницей идущую свиту И под уздцы проводящих коней белоснежных квиритов: Их превратила в друзей подачка пустому карману. Но и в его времена Демокрит находил для насмешек Темы, встречая различных людей; говорит его мудрость, Что величайшие люди, пример подающие многим, 50 Могут в бараньей стране и под небом туманным рождаться. Он осмеял и заботы у черни, и радости тоже, А иногда и слезу; сам же он угрожавшей Фортуне В петлю советовал лезть и рукою показывал кукиш. Так-то к излишнему все и к погибели даже стремятся, Набожно воском колени у статуй богов залепляя. Власть низвергает иных, возбуждая жестокую зависть В людях; и почестей список, пространный и славный, их топит. Падают статуи вслед за канатом, который их тащит, Даже колеса с иной колесницы срубает секира, 60 И неповинным коням нередко ломаются ноги; Вот затрещали огни, и уже под мехами и горном Голову плавят любимца народа: Сеян многомощный Загрохотал; из лица, что вторым во всем мире считалось, Делают кружки теперь, и тазы, и кастрюли, и блюда. Дом свой лавром укрась, побеливши быка покрупнее, На Капитолий веди как жертву: там тащат Сеяна Крючьями труп напоказ. Все довольны. «Вот губы, вот рожа! Ну и Сеян! Никогда, если сколько-нибудь мне поверишь, Я не любил его. Но от какого он пал преступленья? 70 Кто же донес? И какие следы? И кто был свидетель?» — «Вовсе не то: большое письмо пришло из Капреи, Важное». — «Так, понимаю, все ясно. Но что же творится С этой толпой?» — «За счастьем бежит, как всегда, ненавидя Падших. И той же толпой, когда бы Судьба улыбнулась Этому туску, когда б Тиберия легкую старость Кто придавил, — ею тотчас Сеян был бы Августом назван. Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мы Не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки, 80 Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ!» — «Грозит, наверное, многим уж гибель». — «Да, без сомненья: ведь печь велика. Где жертвенник Марса, Встретился мне мой Брутгидий, совсем побледневший, бедняга. Как я боюсь, что Аякс побежденный примерно накажет Нас за плохую защиту! Бежим поскорее, покуда Труп на прибрежье лежит, и недруга Цезаря — пяткой! Пусть только смотрят рабы, чтобы кто отказаться не вздумал, Не потащил, ухватив за шею, к суду господина». Вот как болтали тогда о Сеяне и тайно шептались. 90 Хочешь ли ты, как Сеян, быть приветствуем, так же быть в силе, Этих на кресла сажать курульные ради почета, Тем войсковую команду давать, императорским зваться Опекуном, пока сам пребывает на тесной Капрее С кучкой халдеев? Ты хочешь, конечно, конвоя и копий, Всадников лучших и войск в столице, — не правда ли, хочешь? Хочется власти и тем, кто совсем убивать не хотел бы. Что ж настолько блестяще и счастливо в жизни, что мера Радостных этих вещей равнялась бы мере несчастий? Что предпочтешь ты — одеться в претексту хотя бы Сеяна 100 Или начальством в Фиденах и Габиях быть деревенским, Жалким эдилом служить в захолустье улубрском и кружки Неполномерные бить, учиняя над ними расправу? Стало быть, ты признаешь, — неизвестным осталось Сеяну То, чего надо желать; добиваясь почета не в меру, К власти чрезмерной стремясь, готовил себе он ступени Многие башни высокой, откуда падение глубже В пропасть бездонную, как от толчка развалилась постройка. Что погубило Помпея и Красса и что — триумвира, Им укрощенных квиритов однажды приведшего к плети? 110 Высшее место, конечно добытое хитрым искусством, Слишком большие желанья: им вняли коварные боги. Редко царей без убийства и ран низвергают к Плутону, Смерть без насилья к нему отправляет немногих тиранов. Слава и сильная речь Демосфена иль Цицерона Станет все больше желанной в течение целых квинкватрий Тем, кто лишь ассом одним почитает скромно Минерву, Тем, кого дядька ведет, их маленькой сумки хранитель. Но ведь оратора оба погибли виной красноречья: Предал их смерти талант, изобильным стремившийся током. 120 У Цицерона рука отрезана, он обезглавлен, Но не купалась в крови ничтожных юристов трибуна. «О счастливый Рим! Ты творим моей консульской властью». Если бы так Цицерон говорил, то Антоний не страшен Был бы ему. И не лучше ль поэмы, достойные смеха, Нежели слава и блеск вдохновенных речей Демосфена Против Филиппа, хотя бы второй? Конец был жестоким И для него, что бурлил как поток, восхищавший Афины В дни, когда полный театр он держал в узде своей речью. Он ведь родился под гневом богов и под роком недобрым. 130 Полуослепший отец среди сажи руды раскаленной К ритору сына учиться послал — от клещей и от угля, От наковальни для ковки мечей и от копоти черной. Знаки военных побед — приколоченный к дереву панцирь Или нащечник, висящий с разбитого шлема, и с дышла Сорванное ярмо, и значок побежденной триремы, А на вершине всей арки — фигура, сумрачный пленник, — Сверхчеловеческим счастьем считаются. К этим трофеям Римский и греческий вождь, вождь варваров — равно стремятся: Это — причина для них подвергаться опасностям, мукам; 140 Жажда ведь славы у них сильней, чем военная доблесть. Кто, в самом деле, стремится лишь к доблести, если награды Нет? Ведь отечество все столько раз обрекала на гибель Слава немногих и страсть похвалы, чтоб почетная надпись Врезана в камень была, как хранителя пепла, который Могут разрушить и корни дрянные смоковницы дикой, Так как гробницам самим ведь тоже даны свои судьбы. Взвесь Ганнибала: в вожде величайшем найдешь ли ты много Фунтов? И это ли тот, кого Африка еле вмещала, От берегов океана Маврийского к теплому Нилу 150 Льнущая, к странам слонов, к племенам эфиопов далеких. Взята Испания им, хребет Пиренеев им пройден; Против него выдвигает природа покрытые снегом Альпы — он скалы дробит и уксусом горы взрывает; Вот уж Италию взял, но все дальше стремится проникнуть. «Если, — сказал он, — солдат карфагенский не сломит ворота, Не водружу я знамен посредине Субуры, — мне мало». О, что за образ, достойный картины, когда гетулийский Слон был оседлан вождем, на один уже глаз окривевшим! Ну, а какой же конец? О, слава! его победили. 160 Ясно, в изгнанье стремглав он бежит, и там, как великий, Всех изумлявший клиент, он сидит возле царской палатки, Ждет, пока будет угодно проснуться тирану-вифинцу. Жизни его, потрясавшей когда-то дела все людские, Что положило конец? Не мечи, не каменья, не копья, Но незаметный отмститель за Канны, за кровь пролитую — Перстень. Безумец, ступай, беги чрез суровые Альпы, Чтобы ребят восхищать и стать декламации темой! Юноше родом из Пеллы не хватит и круга земного: Он от несчастья бурлит в этих тесных пределах вселенной, 170 Будто в гиарских скалах заключен иль на малом Серифе. Только когда он войдет в кирпичные стены столицы, Хватит и гроба ему. Насколько ничтожно людское Тело — одна только смерть доказует. А многие верят, Будто когда-то Афон переплыли, и верят всем басням Греции лживой — что был Геллеспонт весь устлан судами, Образовавшими мост колесницам. Мы верим, что реки Вместе с потоками высохли все: их выпил мидиец Враз за едой, как болтает Сострат с крылом отсыревшим. Ну, а каким возвращается Ксеркс, Саламин покидая, — 180 Варвар, во гневе плетьми бичевавший и Кора и Эвра, Даже в Эола тюрьме того никогда не терпевших, Он, в кандалы заковавший и бога Энносигея? Этого мало: ведь он дошел до того, что решился Море клеймить; из богов кто ему послужить захотел бы? Но возвращался каким он? Один лишь корабль на кровавых Волнах тащился едва с своим трюмом, тяжелым от трупов. Вот наказаний каких столь желанная требует слава! «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» — Этого просит здоровый, и только этого — хворый. 190 Но непрестанны и тяжки невзгоды при старости долгой. Прежде всего безобразно и гадко лицо, не похоже Даже само на себя; вместо кожи — какая-то шкура: Щеки висят, посмотри, и лицо покрывают морщины Те же, какие себе в тенистых долинах Табраки Чешет на дряблых щеках престарелая мать-обезьяна. Много у юношей есть различий: красивее этот, Нежели тот, и иной гораздо сильнее другого. Все старики — как один: все тело дрожит, как и голос, Лысая вся голова, по-младенчески каплет из носа, 200 И безоружной десной он, несчастный, жует свою пищу: В тягость старик и себе самому, и жене, и потомству, Даже и Коссу-ловцу он и то отвращенье внушает. Нёбо его притупилось, — не та уже радость от пищи Иль от вина; и давно позабыты им женские ласки: Если попробовать, член его с грыжей лежит бесполезно, И хоть бы целую ночь тормошить его, — так и не встанет. Есть ли надежда какая ему при болезненных, дряблых Чреслах? Конечно, всегда подозрительной кажется похоть, Что не имеет уж сил, а любви домогается. Дальше 210 Рода другого ущерб посмотри: удовольствия нету В пении лучших хотя б музыкантов, хотя бы Селевка, Или же тех, что всегда щеголяют плащом золоченым. Не безразлично ли, где сидеть на ступенях театра, Если не слышит старик ни горнистов, ни музыки трубной? Чтоб старику услыхать что-нибудь, слуге его нужно В ухо кричать, кто пришел или сколько часов пополудни. Скудная кровь у него разгорается в теле остывшем От лихорадки одной, и грозят ему сомкнутым строем Всякого рода болезни: попробовать их перечислить 220 Было б труднее, чем всех, кто в любовниках Оппии были, Иль Темизона больных, за одну только осень умерших, Иль малолетних, что Гирр обобрал, или жертвы Басила, Или мужчин, изнуренных за день долговязою Маврой, Иль, наконец, совращенных Гамиллом его же питомцев. Я бы скорей сосчитал все усадьбы во власти того, кто Звонко мне, юноше, брил мою бороду, ставшую жесткой. Этот болеет плечом, тот — ляжкой, коленями — этот; Тот потерял оба глаза и зависть питает к кривому; Этого бледные губы из пальцев чужих принимают 230 Пищу, и он, раскрывавший свой рот при виде обеда, Только зевает, как птенчик касатик, к которому с полным Ртом подлетает голодная мать. Но хуже ущерба В членах любых — слабоумье, когда ни имен не припомнишь Слуг, не узнаешь ни друга в лицо, с которым вчера лишь Вечером ужинал вместе, ни собственных чад и питомцев. Став слабоумным, старик в завещанье жестоком лишает Всех их наследства; права на имущества передаются Только Фиале — награда искусства приученных к ласке Губ, что года продавались в каморке публичного дома. 240 Пусть не потерян смысл, — все равно схоронить вам придется Ваших детей и увидеть костер для любимой супруги, Урны придется увидеть и с братним и с сестриным прахом. Вот наказание долго живущим: влачить свою старость При беспрестанных семейных потерях, во многих печалях, Средь постоянного горя и в траурных черных одеждах. Пилоса царь, если только великому верить Гомеру, Дал нам, как вещая птица, пример долголетия жизни. Счастлив, конечно, кто смерть отложил до других поколений, Годы считая свои уж на правой руке, не на левой! 250 Сколько он раз испивал ежегодно вино молодое! Но лишь подумай о том, как Нестор на судеб законы Ропщет, как долгую жизнь он клянет, когда бороду сына, Яростного Антилоха, он видит горящей, и друга Каждого просит сказать, почему его тянутся годы, Что за проступок свершил он, достойный столь долгого века. Так же рыдает Пелей, сокрушаясь о смерти Ахилла, Или же тот, чья судьба была плач об отплывшем с Итаки. Без разрушения Трои Приам бы к теням Ассарака Мог отойти при большом торжестве; его тело бы поднял 260 Гектор на плечи свои с сыновьями другими при плаче Жен илионских, тогда начала бы заплачку Кассандра И Поликсена за ней, раздирая одежды, рыдала, Если скончался бы он во время другое, как строить Не принимался еще Парис кораблей дерзновенных. Что принесла ему долгая жизнь? Довелось ему видеть Азии гибель, железом и пламенем ниспроверженной. Дряхлый тиару сложил, за оружие взялся, как воин, Пал пред Юпитера он алтарем, как бык престарелый, Что подставляет хозяйским ножам свою жалкую шею, 270 Тощую, ставши ненужным для неблагодарного плуга. Всякому смерть суждена, но по смерти Приама супруга Дико залаяла, точно собака, его переживши. Перехожу к землякам. Пропускаю владыку я Понта, Также и Креза, кого справедливое слово Солона Ясно заставило видеть конец своего долголетья. Мария возраст чрезмерный явился причиной изгнанья, Цепи, Минтурнских болот, из милости данного хлеба, Что побежденный ему Карфаген уделял. Совершенней Не было б дара природы земле и счастливому Риму, 280 Если бы он испустил свою душу, насыщенный славой, Пленных толпой окружен, средь пышности воинской помпы, Как триумфатор желая сойти с колесницы тевтонской. Будто предвидя судьбу, лихорадку послала Кампанья К благу Помпея; сильней оказалась народная воля, Глас городов, — но Фортуна Помпея, Фортуна столицы Голову, что берегла, сняла с побежденного. Муки Лентул такой избежал, Цетега предали казни Без поруганья, и труп Катилины целым остался. Видя Венеры алтарь, озабоченно матери молят 290 О красоте своих чад: о сынах они шепчут, о дочках Громче гласят, доходя до смешного в обетах: «К чему же Нас упрекать, если рада Латона красивой Диане?» Ну, а Лукреция ставит запрет на желанье — не хуже, Чем у нее, наружность иметь; и Виргиния хочет Взять хоть бы Рутилы горб, поменявшися с ней красотою. Сына красивого жалки родители: вечно трепещут, Зная, как редко живут красота со стыдливостью вместе, Пусть же семейство ему передаст благолепные нравы Строгого рода, заветы хранящего древних сабинов; 300 Пусть благосклонной рукой природа дарит его щедро, Пусть целомудренно лик его рдеет скромным румянцем, — Разве что большее дать способна ребенку природа, Всякого стража сильней и заботливей всякой заботы? Мужем остаться нельзя: совратитель, в разврате бесстыжий, Смеет в соблазны вводить и самих родителей даже; Тверд их расчет на подарки. Тиран в своем замке жестоком Не оскоплял никогда безобразного юноши, даже Сам император Нерон не крал кривоногого парня, Или зобатого, или с горбом и с брюхом раздутым. 310 Вот упивайся теперь красотою сыновней, — опасность Больше еще ожидает его: он станет известным Прелюбодеем, он будет бояться расправы женатых, В ревности злых, и судьба его будет насчастнее Марса, В сети попавшего. Эта расправа иной раз бывает Боле жестокой, чем то допускают любые законы: Тот убивает мечом, а этот плетьми засекает В кровь: любодеям иным и ерша через зад загоняют. Эндимион твой, конечно, сначала любовником будет Мужней жены, а потом, лишь Сервилия даст ему денег, 320 Живо сойдется с такой, кого вовсе не любит, и снимет Он все уборы ее: разве женщина знает отказы, Тая от похоти? Будь то Оппия, будь то Катулла, — Все эти бабьи повадки зависят от похоти женской. «Чистому чем же вредит красота?» — Ну, а пользу принес ли Строгий зарок на любовь Ипполиту и Беллерофонту? Вспыхнула Федра, когда с презрением ей отказали. И Сфенебея не меньше ее запылала, — и обе В дикую ярость пришли. Ибо больше всего свирепеет Женщина, ежели стыд возбудит в ней ненависть. Что же 330 Ты посоветовать мог тому, кого хочет супруга Цезаря взять в мужья? Он всех лучше, всех он красивей, Родом патриций, — и вот влечется несчастный на гибель Ради очей Мессалины: она уж сидит в покрывале, Будто невеста: в саду у всех на глазах постилают Ложе тирийским бельем, по обряду в приданое будет Выдан мильон, и придут и жрец, и свидетели брака… Думаешь, это секрет и доверено это немногим? Хочет она по закону венчаться. Ну, что же тут делать? В повиновенье откажешь — придется погибнуть до ночи; 340 На преступленье пойдешь — ты получишь отсрочку, покуда Дело известное всем до ушей не достигнет владыки; Он о позоре своем домашнем узнает последним. Ну, а тем временем ты подчиняйся, раз столько стоят Несколько дней. Что бы ты ни считал легчайшим и лучшим, — Нужно подставить под меч свою белую нежную шею. «Значит, нельзя и желаний иметь?» — Если хочешь совета, Лучше самим божествам предоставь на решение выбор, Что подходяще для нас и полезно для нашего дела; Ибо взамен удовольствий дадут нам полезное боги. 350 Мы ведь дороже богам, чем сами себе; увлекаясь Неким порывом души или страстью слепой и могучей, К браку стремимся, к потомству от жен; богам же известно, Что это будут за жены и что это будут за дети. Если ты просишь чего и святилищам жертвы приносишь — Там потроха, колбасу, что из белой свиньи приготовил, — Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом. Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью, Что почитает за дар природы предел своей жизни, Что в состоянье терпеть затрудненья какие угодно, — 360 Духа, не склонного к гневу, к различным страстям, с предпочтеньем Тяжких работ Геркулеса, жестоких трудов — упоенью Чувством любви, и едой, и подушками Сарданапала. Я указую, что сам себе можешь ты дать; но, конечно, Лишь добродетель дает нам дорогу к спокойствию жизни. Нету богов у тебя, коль есть разум; мы сами, Фортуна, Чтим тебя божеством, помещая в обители неба. вернуться