Пробуждение

В батальоне, занимавшем плацдарм за Стоходом, все сотни стояли в линию. Там условия были тяжелые. Добраться туда можно только ночью, так как пройти днем по мосткам, которыми каждая сотня соединялась с основной позицией, не представлялось возможным: они находились под постоянным пулеметным, минометным и артиллерийским обстрелом. Немцы вели огонь даже по одиночным людям. Связисты, исправлявшие порванную связь, продвигались не по мосткам, а напрямик по болоту через высокие камыши и по буйной траве. Там же прокладывались и линии связи. Горячая пища подносилась только с наступлением темноты, огонь в печурках на плацдарме разводился ночью. Ночью же выносили раненых и сменялись части. Но и ночью редко удавалось пройти без потерь: мостки находились под огнем дежурных немецких пулеметов и минометов.

Окопы на плацдарме отрывались на берегу самого правого рукава Стохода и из-за близости грунтовых вод были неполного профиля. Блиндажи и землянки позволяли только сидеть в них, слабые накаты предохраняли лишь от дождя да осколков снарядов. Чтобы войти в блиндаж, приходилось сгибаться в три погибели.

Расстояние до противника на плацдарме было неодинаковое: на более сухом правом фланге оно не превышало ста — ста двадцати шагов, и часто наши и немецкие проволочные заграждения примыкали вплотную. В таких местах ручная граната, брошенная сильной рукой, достигала окопа противника. Для защиты от ручных гранат окопы у нас и у немцев прикрывались сверху проволочными сетками. На более сыром левом фланге расстояние до немецких окопов доходило  до четырехсот шагов, но и там немцы занимали сухие высотки, а мы сидели в болоте. Вследствие таких тяжелых условий батальоны стояли на плацдарме только по одной неделе, после чего сменялись.

Наша команда кроме строительства занималась тщательным изучением местности, выискиванием подступов к позициям противника и изучением его режима. После того как построили землянки, ежедневно проводились обычные занятия.

Мне удалось побывать в лазарете, который размещался в небольшой деревне с рощицей, подходившей к самой ее окраине. В больших удобных и теплых палатках там располагались раненые, а в деревне находились лишь какие-то учреждения лазарета, жили сестры и некоторые врачи.

Я давно не видал Нину, и, когда она промелькнула между двумя палатками, к моему сердцу прилила теплая волна, наполнившая меня радостью и счастьем. Я был счастлив от того, что на свете жила такая чудесная девушка, которая могла навсегда стать близкой мне.

Увиделся я с Ниной только часа через полтора. Мне показалось, что она более сдержанна, чем обычно, в глазах ее затаилась непривычная для нее грусть, а брови разделяла маленькая морщинка: она что-то пережила или переживает. Моя радость померкла: я до боли жалел Нину и готов был сделать, что угодно, только бы исчезла грусть в ее глазах да разгладилась бы морщинка между бровями. Теперь я любил ее еще более мучительно, мне хотелось приласкать ее и сказать ей что-нибудь особенно нежное и ласковое. Но наши отношения не допускали этого. Пришлось ограничиться вопросами о здоровье, самочувствии и прочем.

Нина все же поняла, что я заподозрил что-то неладное и жалею ее. Она с благодарностью взглянула на меня и слегка дотронулась рукой до моего плеча.

— Спасибо, Миша, за добрые слова, я уверена, они идут у вас от сердца. Но здоровье мое прекрасно, и чувствую я себя, — тут ее голос слегка дрогнул. — как и обычно. Да и работы у нас теперь хватает. 

Я не выдержал.

— Нина! Родная! Вы же знаете, что я давно люблю вас, хотя и не объяснялся вам в любви. Сейчас я вижу, вы страдаете, у вас какое-то, может быть тяжелое, переживание. Мне больно, и я готов пойти на все, чтобы только вы были счастливы. Простите меня, я не мог удержаться. Я так люблю вас, так люблю. Ответьте мне «да» и будьте моей женой, любимой, обожаемой, единственной, — невнятно и бессвязно, но горячо говорил я, сжимая руки Нины.

Ее лицо и глаза на мгновение отразили целый поток самых разноречивых чувств: радость, удовлетворение, гордость чем-то, предостережение, сомнение, смятение.

Я с надеждой смотрел в глаза Нины и не мог не видеть чувств, обуревавших ее и быстро сменявших друг друга. Так играет теплая волна у берега моря: и ласкается у ног, и грозит поглотить, и раскрывает объятия, и убегает, не дойдя до предельной черты. Сейчас она мягкая и радостная, но вот помрачнела, шумит и несется на тебя, покрытая пеной ярости.

Нина мягко, но решительно освободила свои руки.

— Не надо, Миша! — с грустью произнесла она. — Я знаю: у вас самые лучшие чувства по отношению ко мне. Но вы не любите меня, вам только кажется, что любите. У вас очень живое воображение и чистое сердце. Любят по-иному, — уже тверже сказала она.

— Ниночка! — страстно говорил я, крепко сжимая руки Нины. — Испытайте меня. Вы ведь знаете, что я готов отдать за вас свою жизнь. Зачем же вы мучите меня?

— Милый Миша! Вы романтик до глубины души, живете чувствами и мечтами, а я хотя моложе вас на два года, но значительно старше опытом и привыкла раздумывать над жизнью и людьми. Вас я люблю, как милого и родного человека. Может быть, большего счастья, чем быть вашей женой, у меня никогда не будет, может быть, потом я буду горько жалеть, что вы не мой муж, глаза свои выплачу. Но все это, возможно, будет лишь потом. А сейчас, Миша, я не могу сказать вам «да». Успокойтесь и, если можете, простите неблагодарную и глупую Нину и немножко пожалейте ее. 

Я уехал из лазарета, томимый самой горячей любовью и жалостью к Нине. Пусть она не будет моей женой, но я люблю ее больше всего на свете. Она для меня все: и свет, и радость, и счастье бесконечное, и мука злая. Так думал я. Но что произошло с Ниной, я так и не узнал. Зловредный Бек только молча пожал мне руку на ходу, куда-то спешил, а с ним целая свита врачей, фельдшеров и сестер. Неужели Нина кого-то полюбила и без взаимности! Это непонятно! Как это можно: знать Нину и оставаться к ней равнодушным? Ответов на свои вопросы я, конечно, не нашел.

С Николаем Петровичем тоже что-то неладно. Он часто ездит куда-то на своем Кардинале. Кардинал даже похудел в последнее время, да и владелец его выглядит не лучше. И настроение его меняется в день по нескольку раз: то хмурится, то улыбается и рассказывает веселые истории, угощает коньяком меня и Богдана Богушевича, второго младшего офицера команды. Живем мы теперь в одной землянке, и Николаю Петровичу некуда скрыться от наших глаз. Хотя мы с Богданом и не обмениваемся мыслями по поводу необычного поведения Муромцева, но думаем, мне так кажется, одно: у Николая Петровича роман, пока без завершения. Мы искренне сочувствуем ему и желаем успеха: он человек во всех отношениях достойный, исполненный благородных чувств и хотя аристократ, но высокая культура дает ему возможность быть с нами на равной ноге.

Он даже занятия запустил последнее время. Теперь все лежит на мне и Богдане. Богдан — очень милый мальчик двадцати лет, скромен, но чрезвычайно смел и даже дерзок в разведывательных предприятиях. На Николая Петровича он смотрит с обожанием, на меня — как на кладезь разведческой премудрости. С Анисимовым и разведчиками он в дружеских отношениях, хотя происходит из старинного дворянского рода, но, кажется, ничего, кроме фамилии, не сохранившего. Богдан — студент-филолог, как и Николай Петрович в свое время, очень любознателен. Много читал, но наивен, смел до безрассудства и одновременно очень деликатен, краснеет от некоторых «слов», приказывать не умеет,  а просит. Однако все его любят, и я люблю, и мне приятно, что у меня под началом такой милый парнишка.

В октябре я получил отпуск и уехал домой. В Москве заходил на Пречистенку в госпиталь к Голенцову. В палате с ним еще девять солдат. Выглядит неплохо, но еще не ходит. Откровенно с ним поговорить не пришлось. Я подарил ему несколько пачек табаку и хорошую бритву, помня, как он скреб свою физиономию на фронте, а потом с сожалением рассматривал изъяны, нанесенные бритвой. Голенцов был доволен подарками, а еще больше моим посещением. Рассчитывает месяца через четыре выздороветь. В Москве у него мать. Ей уже пятьдесят четыре года, работает кондуктором трамвая. Отец, тоже слесарь у Гоппера, умер перед самой войной. Мать живет у другого сына, младшего брата, который получил некоторое образование и служит на телеграфе. Все эти сведения ничего не прибавили к характеристике Голенцова. Долго у него я не задерживался: мне хотелось навестить своих землячек.