Пробуждение

— Мне, по-видимому, предстоит в ближайшее время совершить операцию, не удававшуюся пока ни одному хирургу мира, — мечтательно проговорил он, чертя пальцем в воздухе какие-то кабалистические знаки и рассматривая их, — зашивать безнадежно раненное сердце. Надейся на меня, дитя! — торжественно заключил он, потряс мою руку и исчез в той же двери.

Мне ничего не оставалось больше, как взять пучок соломы из лежавшей у забора кучи, — ее, видимо, заготовили для набивки тюфяков раненым и больным. Сделав пару жгутов, я стал растирать все еще вздымавшиеся бока Кардинала и обтирать с него мыло: Нина вволю насладилась сегодня верховой ездой.

— Но ты не в претензии? — спросил я коня. Кардинал, отряхиваясь, покачал головой. Удлинив стремена, я собирался сесть в седло, когда из окна второго этажа высунулась голова неугомонного Бека:

— Послушай, Герман, у меня есть бутылочка хорошего коньяка. Намечтаешься и потом, а сейчас смени гнев на милость и поднимайся ко мне. Воздадим Бахусу бахусово, а потом пройдемся на озеро. К полночи вернешься  к себе: все равно твой строгий начальник будет где-нибудь коротать время за преферансом.

Мне хотелось остаться одному, подумать и действительно помечтать. Я решил ехать не торопясь, благо времени у меня было много, да и Кардинала нужно было привести в надлежащий вид после Нининой скачки.

— Спасибо, Бек. В другой раз, а сейчас мне пора. Будь здоров.

Я ехал шагом. Вечер был тих, воздух напоен ароматом сосны и запахом зреющих хлебов. Я раздумывал: люблю я Нину или нет? Этот вопрос я задавал себе уже неоднократно, но так и не сумел ответить на него. Когда я с ней, я полон ею, мне хорошо и отрадно. Любое прикосновение к ней невыразимо приятно. Иногда мне казалось высшим счастьем взять ее на руки и ходить и ходить с ней, прижимая ее к своей груди. Однако стоило мне не видеть Нину несколько часов — и я забывал о ней, а потом мог даже не вспоминать до удобного случая. Вдали от Нины я не стремился к ней всей душой, не воспроизводил ее образ в своей памяти, а, вспоминая ее, оставался совершенно спокоен. Между тем Нина редкая исключительная девушка: умна, образованна, развита, волевая, безусловно красива, у нас много общего во взглядах, она пошла добровольно на фронт, променяв спокойную жизнь на полную лишений и неожиданностей. Я первый раз встречаю такую полнокровную исключительную натуру, и тем не менее...

Быть может, причиной является поручик Бредов? Многие считают Бредова женихом Нины, хотя она сама никогда и словом не обмолвилась об этом. А разве может невеста быть такой ровной с женихом? Никакой он не жених, а просто они друзья детства! Отец Бредова — богатый винодел. Их дома в городе расположены рядом, отцы — приятели, матери ежедневно посещают друг друга. Дети привыкли быть вместе с самого раннего возраста. Нет, он не жених, да едва ли и подходит Нине! Я с ним немного знаком. Он красив, отважен, прославился своими подвигами, его даже в приказах называют «наш легендарный поручик». Он герой — награжден орденом Святого Георгия и Георгиевским оружием. Служит в разведотделе корпуса, часто сам с небольшой группой отборных бесстрашных ребят, пользуясь прерывистостью фронта, проникал в тыл немцев,  приводил пленных, в том числе офицеров, громил штабы, разрушал связь, подрывал мосты, захватывал важные документы. Женщины могут восхищаться героями, но любят не за это.

Поручик Бредов любезен, остроумен, но холоден. Мне не нравятся его серо-голубые глаза, то прозрачные, то почему-то мутные. Чем-то он напоминает мне породистого немца. Ходит молва, что Бредов жесток и «лишних» пленных уничтожает. Собственной рукой он отправил на тот свет не один десяток немцев и австрийцев. Конечно, мне не жаль врагов, но всегда претило убивать того, кто не может защищаться. Это отвратительно, бесконечно низко и не оправдывается даже войной. Нет, Нина не любит его! Он не жених. Что же тогда препятствует мне по-настоящему полюбить ее? Не знаю!..

Раздумывая так, я доехал до нашего расположения.

— Их высокоблагородие у штабс-ротмистра Пантюхова играют в преферанс. Там же их высокоблагородие подполковник Макасеев, — сообщил Понедельников, встречая меня у квартиры Муромцева и принимая Кардинала.

«Самое лучшее сейчас — это спать», — подумал я.

Сегодня неожиданно назначен парад: приезжает начальник дивизии. Хотя наш генерал всегда хладнокровен с начальством, но все же он командир полка и подчинен начальнику дивизии.

Полк выстроился. Подполковник Белавин верхом встретил с рапортом подъехавшего командира полка. Сотни замерли по команде «Смирно». Генерал подъехал на огромном толстом гунтере. Верхом он казался еще массивнее. «Не с него ли писал Васнецов Илью Муромца в своих «Трех богатырях», — подумал я.

На «здравствуйте, братцы», произнесенное потрясающей октавой, полк согласно и с готовностью ответил:

— Здрав жлам, вашдитство.

После команды «Вольно» минут двадцать мы ждали начальника дивизии. Он опаздывал, что можно было отлично видеть по лицу нашего генерала, становившемуся все более сумрачным. Наконец появился кортеж: человек двадцать всадников, блестя погонами, приближались  к полку. Могучая октава проревела команду, и по полю разнесся прямо-таки протодьяконский рапорт.

Рыжебородый генерал-майор, ехавший впереди кортежа, был начальник дивизии. Приняв рапорт и поздоровавшись с полком, он стал перед его серединой и, не сходя с коня, произнес речь. Она не была длинной. Начальник дивизии напомнил о войне, о необходимости побить немцев, о присяге и о том, что он надеется на пограничную дивизию, которая выполнит свой долг, как выполняла его раньше.

Солдаты стройно, хотя и не очень охотно, прокричали положенное «ура», но глаза их смотрели неодобрительно. После этого начальник дивизии уехал, провожаемый чем-то недовольным командиром полка. Когда я привел свою команду на место расквартирования, ротные командиры были вызваны к командиру полка. Федоров доверительно сказал мне:

— Вот и мы будем наступать, ваше благородие! — Только теперь дошел до меня смысл речи начальника дивизии.

За обедом офицеры оживленно обсуждали приезд и речь начальника дивизии, но о предстоящем наступлении не было произнесено ни слова, оркестр играл по-прежнему, и пел хор. Ничто, кажется, не предвещало наступления.

Вечером Муромцев тоже не проронил об этом ни слова. Как обычно, на другой день проходили занятия, но по лицам солдат, по перешептываниям, по каким-то пока неуловимым признакам чувствовалось, что предстоит нечто необычное. Солдаты стали как-то строже, собраннее, как будто находились в ожидании чего-то важного... Так прошло несколько дней. Ничего не изменилось, и постепенно все вошло в обычную колею. А потом опять состоялся парад. Теперь приехал командир корпуса генерал-лейтенант Березовский. Хотя приехал он в автомобиле, командир полка и командиры батальонов встречали его верхом.

Из автомобиля вышел седой, сухощавый, очень бодрый старик с небольшими усами, но без бороды. Поздоровался он с полком, назвав солдат «братцами». Речи не произносил, но прошел по всем рядам, поговорил с солдатами, пошутил, рассказал несколько коротких, но интересных историй о парадах. Солдаты дружно хохотали,  слушая приветливого генерала. Командир полка расцвел. Потом командир корпуса поблагодарил солдат за молодецкий вид, отметил работу офицеров и руководство командира полка, прославившего полк, как выразился он, в боях под Крево и Сморгонью. Солдаты с воодушевлением кричали «ура», и полк отлично, с подъемом прошел перед генералом церемониальным маршем.

Я сравнивал двух генералов — начальника дивизии и командира корпуса: первый — бездушный формалист, от которого холодно делается, второй — настоящий отец-командир, знающий солдата и умеющий затронуть его душу. За таким генералом подчиненные пойдут и в бой охотно. Таков и наш командир полка, заботливый хозяин, видящий в офицерах и солдатах членов своей полковой семьи, в которой сам он только старший, глава.