Пробуждение

Слушая штабс-ротмистра, я подумал о том, что все мы очень плохо знаем солдат, их мысли, чаяния, настроения. Внешне все кажется хорошо, а что внутри? Муромцеву я сказал:

— А имеет ли это, Николай Петрович, прямое отношение к нам в настоящее время?

— Я думаю, что имеет, и большое. Я полагаю, вы уже заметили, что в составе нашей команды преобладают крестьяне. То же самое было и в роте, откуда вы пришли к нам. Рабочие, ремесленники и прочие составляют в армии меньшинство. Вы сами из рабочего города и хорошо знаете, что у наших солдат — все равно, будут ли они рабочие или крестьяне и ремесленники, — трудно найти большие, по-настоящему патриотические чувства. Да и то сказать, откуда им взяться, этим чувствам? Цели войны солдатам непонятны, объяснения, что мы, русские, хорошие, а немцы плохие, оставляют их равнодушными. Невольно закрадывается сомнение, что теперь, когда прошло почти два года войны, многие из них согласятся безропотно класть свой живот на алтарь отечества. А где тот рычаг находится, который помог бы повернуть армию к патриотизму, зажег бы в ней боевой дух? Сколько я ни думал над этим, мне кажется, только одно близко и понятно всем солдатам — это чувство национальной гордости. А что, если бы нам самим всегда твердо помнить, что мы русские, и почаще напоминать при случае о том же разведчикам? Для напоминания использовать такие, например, моменты: войну  начали не мы, а немцы; не мы заняли их землю, а они захватили часть нашей земли; правда на нашей стороне; нужно изгнать немцев из нашей страны; никогда еще не было в истории случая, чтобы немцы русских могли победить. Можно найти и другие убедительные мысли.

— А есть ли в этом необходимость именно теперь, Николай Петрович? Не пойдет ли это вразрез с положением в остальных ротах? — спросил я.

Муромцев задумчиво похлопал крышкой своего изящного дорогого портсигара и медленно опустил его в кармам. Казалось, он в чем-то колебался, но потом принял твердое решение.

— Вы правы, больших результатов мы, конечно, не достигнем, но испытать силу национальной гордости, хотя бы и на опыте только нашей команды, необходимо. Нужно что-то делать, искать, время не ждет. Буду с вами откровенен. В некоторых ротах нашего полка — а я думаю, он не является исключением — между солдатами велись уже разговоры о том, что воюем мы с немцами, а у нас самих что ни генерал, то немец. Солдаты говорят между собой о наших неудачах — о двадцатом корпусе[30], о сдаче Ковно, Гродно, Новогеоргиевска, Бреста, о больших отступлениях... Они многое знают, но истолковывают, конечно, по-своему. Удивляются, почему в эту войну немцы оказались сильнее нас, ищут причины их побед и наших поражений. Одним словом, солдаты раздумывают о войне, и довольно глубоко.

Муромцев встал с табуретки и быстро прошелся по пустому сараю, заложив руки за спину. Видно было, что ему все еще не по себе.

— От этих разговоров остается впечатление, что у солдат нет уверенности в высшем командовании. Мне  кажется, не очень погрешу против истины, если скажу, что отсутствие у нас каких бы то ни было эксцессов объясняется только тем, что солдаты в своем большинстве еще выполняют присягу, то есть все еще опасаются божественного возмездия. Но такое положение долго оставаться не может, и, возможно, не так далек час, когда страх божьего гнева — а он и сейчас не такой уж очень сильный — сойдет на нет.

Муромцев присел, закурил, глубоко затянулся и продолжал:

— Да что говорить! Отмечались, Михаил Никанорович, и такие разговоры: «Винтовок и снарядов не было, штыками берданочными отбивались, зато нам на фронт вместо винтовок и снарядов крестики и листочки с молитвами присылали: немец против нас с пушкой, а мы на него с листочком да крестиком. Вот и лежат теперь мужики под деревянными крестами по всей Польше. А почему так? Да потому, что царица у нас немка, да и сам царь не совсем русский». Вот каковы дела. Если же вы примете во внимание еще то, что девять десятых солдат из крестьян люди семейные, что забота о жене и детях точит большинство из них, вам станет понятно, что нам пора очень серьезно задуматься о моральном состоянии наших войск. И слова Наполеона о том, что нравственный элемент относится к физическому, как три к одному, не пустая фраза.

Все сказанное Николаем Петровичем произвело на меня большое впечатление. Мне представилась огромная, серая, одноликая масса солдат, не желающая воевать, недоверчиво и с подозрением смотрящая на офицеров. Я невольно вздрогнул. Муромцев заметил это:

— Вы извините меня, я, кажется, навел вас на грустные мысли. Ничего не поделаешь — нужно уметь правде в глаза смотреть, в чем, к сожалению, не приходится упрекать многих из наших высших начальников: они едва ли правильно представляют себе действительное состояние духа солдатской массы. В минуты раздумья, а может быть какого-то внутреннего недовольства, мне иногда кажется, что за некоторым нашим внешним благополучием, за громогласным «ура» на смотрах, парадах и праздниках кроется нечто чреватое большими для нас неприятностями: настоящего боевого духа у солдат нет. Правда, у нас не отмечено ни одного случая перехода  на сторону врага, в то время как немцы нет-нет да бегут к нам. Это, конечно, большое утешение, но далеко не полное: солдат даже для спасения своей жизни не хочет позора и не идет к врагу, ну а хочет ли он идти против врага? Вот в чем вопрос нынешнего дня. А тут еще окопная война — разве она способствует повышению настроения? Иное дело в нашей команде. Разведчики все время в действии, в опасности, в бою. Дух их никаких сомнений не вызывает. Но солдат остается солдатом, и то, что наблюдалось в некоторых ротах, рано или поздно может прийти и к нам. Я только начальник команды, и мне не дано права подавать советы старшим командирам и начальникам. Но считаю своим долгом принять все меры к тому, чтобы наша команда была на высоте и в отношении своей способности драться с врагом так, как подобает русским, то есть не со слепой покорностью, не во имя лишь выполнения присяги и долга, а с желанием и стремлением победить. Нужно внушить нашему солдату веру в превосходство русских над немцами, нужно довести до их сознания, что после победного окончания войны жизнь для всех будет лучше.

Муромцев остановился и задумался. Картины, нарисованные им, были настолько сумрачны, что я, подавленный ими, тоже молчал. Так продолжалось довольно долго. Муромцев вздохнул, поднялся с табуретки и, уже готовясь уйти, заключил нашу невеселую беседу:

— Я уверен, что, развивая у наших солдат способность мыслить, мы вольем в них большую уверенность в себе, в нас, русских. Мне кажется, прав Драгомиров, говоривший, что там, где больше читают, там больше и думают. Масса же, сильная умственно, всегда будет бить ту, которая в этом слаба. Для нас с вами, Михаил Никанорович, масса ограничена командой разведчиков. Давайте же сделаем ее сильной умственно. В этом залог всех наших будущих успехов.

Осмысливая этот разговор, я сделал для себя некоторые выводы. Во-первых, пришел к заключению, что речи Николая Петровича на этот раз не отличались свойственной ему строгой логичностью: в них было много неясного, недосказанного и недоказанного. Например, почему после победной войны всем будет лучше жить? Как нам, потерпевшим столько жестоких поражений, сделать  войну победной для нас? Во-вторых, раз солдатская масса размышляет о войне, ищет причины неудач, значит, где-то в глубине зреет глухое недовольство существующим положением, неверие в высшее командование, в генералов-немцев и в самого царя. Это, конечно, очень серьезно, так как ведет к дальнейшему снижению боевого духа. Но правильно ли Николай Петрович ставит вопрос только о солдатах? Мне думается, что тысячи прапорщиков — офицеров военного времени в своих мыслях и чаяниях не так уж далеки от солдат, ибо они в своем большинстве не имеют никакого иного отношения к дворянству, крупному купечеству, кроме подчиненности или обслуживания. А прапорщики — часть армии, не менее важная, чем солдаты, их сбрасывать со счетов нельзя, но подход к ним должен быть иной. Напрасно Николай Петрович ничего не сказал о них. А может быть, он и сам не знает, как отнестись к этой многотысячной массе, стоящей между кадровым офицерством и солдатами?

30

Действовавшая в Восточной Пруссии 10-я русская армия под командованием генерала Ф. В. Сиверса к февралю 1915 года вытянулась на 170-километровом фронте, имея задачей «прикрытие центральной группы армий фронта и обеспечение связи ее с глубоким тылом страны». 8 февраля перешла в наступление, охватывая ее правый фланг, 10-я германская армия, одновременно против левого фланга русской 10-й армии наступала 8-я германская армия. Опасаясь, что противник отрежет армию от сообщения со страной, Сивере отдал приказ об отходе на линию Ковно, Олита, Сопоцкин, Липск, Осовец. Во время отхода 20-й армейский корпус, окруженный немецкими войсками в Августовских лесах, после короткой героической борьбы 21 февраля 1915 года сложил оружие. В плен попал командир корпуса генерал Булгаков со штабом.